Звонят корабельные колокола.
Люди кричат.
О, пожалуйста, о, пожалуйста, вытащите нас отсюда! Господь всемогущий, вызволи нас из этого ужасного места. Пожалуйста, господи!
Пожалуйста!
Мы сбились с пути.
Попали в штиль.
Легли в дрейф.
Мы гибнем.
Теряем рассудок.
Туман объедает плоть с наших костей.
Корабли уносит все дальше, окутанные туманом, обреченные и отчаявшиеся. Один за другим они попадают в плен морской растительности и тлена, купаются в склизкой воде этого не знающего приливов моря, дают затянуть себя в шевелящиеся глубины и влажные могилы водорослей, где обитают твари с невидящими глазами, раздутыми щупальцами и слюнявыми ртами, а возможно, и нечто гораздо более страшное, что выплывает из туманных миазмов, нечто жуткое и тлетворное, полное огня и испускающее дым, искрящееся и извергающее лед.
И голоса кричат, вспоминая то, что обитает в одиночестве.
Колодец вибрирует и содрогается от вырывающихся из искаженных ртов криков и воя: их подпитывают разрушенные ужасом сознания, готовые превратиться в кашу и пепел. Суда становятся гробами. Люки захлопываются и водоросли крепко-накрепко пеленают их, а белые пальцы царапают сатин и шелк.
— Господи Иисусе! — воскликнул Гослинг. — Ты в порядке?
Все взгляды были обращены на Джорджа. Гослинг тряс его за плечи.
Джордж понял, что его рот широко раскрыт в немом крике, а глаза выпучены. Но потом все кончилось: он снова стоял на плоту и не было ничего, кроме множества брошенных судов и кучки людей, желающих знать, что с ним случилось.
Но Джордж не мог рассказать остальным, что почувствовал.
— Я… в порядке, — выдавил он.
Никто, конечно, не поверил, и еще долгое время после того, как другие отвели от Джорджа взгляды, за ним наблюдал Поллард. Матрос явно знал то, чего не должен был знать, но такова была особенность этого места. Это было как-то связано с широтой восприятия: чувствительные люди слышали то, чего не должны были слышать. И возможно, Поллард об этом знал.
Джорджа засыпали бы вопросами, не переключись внимание остальных на другие, более важные вещи.
— Взгляните на это, — произнес Маркс. — Видели? Там, у самой границы тумана.
Мужчины заметили, как гигантская расплывчатая тень проплыла под водорослями, а может, и сквозь них. Колоссальное светящееся нечто поднырнуло под остов старого трехмачтового брига и исчезло из виду.
— Что, черт возьми, это было? — спросил Гослинг.
Возможно, они хотели, чтобы Кушинг дал им какое-то рациональное, научное объяснение, но тот сказал лишь:
— Я не знаю, но, надеюсь, оно не вернется.
3
— Хочу есть, — произнес Менхаус. — Я уже не помню, каково это — не хотеть есть.
Сакс счел его слова забавными.
— Ага, только взгляни на себя. Ты уже потерял несколько фунтов. И неплохо выглядишь. Только представь, как клево будешь выглядеть через пару месяцев или через год.
— Хватит, Сакс, — сказал Кук. — Повторяю еще раз: прекрати нервировать людей.
— Ради бога, я же шучу. Если не знаешь, что это такое, большой босс, то это еще называется «стеб», «прикол», «хохма». Боже, Кук, с тех пор как ты возомнил себя заправилой, ты превратился в натурального зануду.
Кук вздохнул. Заправила? Господи, ну надо же! Чем именно он заправляет? Шлюпкой с четырьмя мужиками, готовыми порвать друг другу глотки при первом удобном случае? Даже Фабрини начинал потихоньку сдавать: после того, что они увидели и испытали на «Циклопе», в нем словно что-то сломалось. Он стал раздражительным, злым и искал, на ком бы сорваться. Кук не единожды пытался его разговорить, но всякий раз рядом оказывался Сакс, спрашивая Фабрини, не дать ли ему пососать грудь, не подтереть ли зад и не уложить ли баиньки. Куку приходилось гадать, сколько пройдет времени, прежде чем Сакс и Фабрини набросятся друг на друга, прежде чем они вытащат ножи и прольется кровь. На борту «Циклопа» они хотя бы успокоились на время, у них было достаточно места, чтобы держаться друг от друга на расстоянии.
Конечно, в этом плане Фабрини держался молодцом, если подумать: Сакс, вообще-то, отхватил ему пол-уха. Большинство парней мечтали бы о расплате, но Фабрини был не из их числа, что делало ему честь. Но теперь Фабрини непрестанно щупал забинтованное ухо и таращился на Сакса. Несложно было представить, о чем он думает. И Сакс тоже догадывался.
Куку приходилось постоянно приглядывать за ними обоими, причем одному, потому что Менхаус почти круглосуточно ныл и жаловался, стал очень замкнутым, время от времени разговаривал, но больше сам с собой. А с Крайчеком и до этого было непросто.