— Гринберг говорит об этом в своем письме, — сказал Крайчек. — Что «Ланцет», возможно, «место жительства» этого существа.
— Поэтому, — вставил Кушинг, — нужно присмотреться к этому кораблю. Если верить Гринбергу, это не просто проклятое судно, но и место откровений, ключ к спасению, сопряженный с источником невообразимой опасности.
— Но что это? — спросил Менхаус. — Что это за существо?
У каждого были мысли на этот счет, но никто пока не стал их озвучивать. Тварь могла оказаться инопланетным призраком или прообразом сатаны на Земле и в тысяче других миров.
— Послушайте, — обратился Джордж ко всем. — Сейчас неважно, что это такое. Я чувствовал его, как и все вы. Оно существует — этого достаточно. Не знаю, сколько раз я ощущал, будто кто-то смотрит на меня из тумана. Мне многое мерещилось. То, чего не может быть. Я считаю, всему виной Туманный Дьявол.
— Думаю, пока вы тут травите байки, я немного прогуляюсь, — сказал Сакс, поднимаясь с дивана. — А то вы тут еще договоритесь до парня с крюком вместо руки, обитающего в местечках для влюбленных.
— Сядь на место, Сакс, — сказал Джордж.
— Что?
— Сядь на место.
— Да кто ты такой, чтобы мной командовать, мать твою?
Джордж и Фабрини поднялись с мест.
— Полагаю, я тот, кто поставит тебя на место и заставит слушать, нравится тебе это или нет.
— А силенок хватит?
— Возможно, нет. Но тогда Фабрини поможет.
Сакс сел на место.
— Ладно, ладно, валяй. Рассказывай мне свои гребаные страшилки. Эй, Элизабет? Попкорн есть?
Может, он и думал сперва, что это лишь затянувшаяся шутка, но вскоре дерзкая ухмылка исчезла с его лица: Джордж принес радиоприемник и поставил устройство перед бригадиром. Глаза Сакса округлились, красное небритое лицо побелело.
— Чушь какая-то, — неубедительно запротестовал он. — Детские игры.
— Давай посмотрим, — сказал Джордж. — Давай посмотрим, что там такое.
Элизабет помогла тетушке Эльзе встать. Старушка задремала, и племяннице пришлось разбудить ее и довести до двери, ведущей к каютам. Но в проходе Элизабет задержалась.
— Вы… все вы… хорошенько подумайте о том, что делаете, о том, что вызываете.
И на этой зловещей ноте она их покинула.
Джордж включил радиоприемник, и воздух в каюте сразу стал тяжелым, словно свинцовым, таким густым, что вдохнуть было трудно. Радиоприемник скулил и посвистывал, пока эфир не заполнил статический шум, то нарастающий, то убывающий, как и прежде. Помехи напомнили Джорджу о ветре, гуляющем по далеким уголкам, аванпостам враждебных миров или обдуваемым антарктическими вихрями базам, из которых невозможно выбраться: можно только стыть в торжественном, мрачном ожидании. Самым страшным было то, что Джорджу показалось, будто шум стал громче, ощутимее, в нем отчетливее слышалось чье-то присутствие.
— Похоже на… — сухим голосом произнес Менхаус, — похоже на вой ветра в пустом доме.
Джордж тоже об этом подумал. Одинокий, омерзительный звук, раздающийся там, где царит смерть, жуткое завывание ветра в катакомбах и трубах. Джордж продолжал вслушиваться в порывистый, яростный статический шум, начиная различать и другие звуки, чувствовать иные вещи.
— У меня мурашки по коже, — признался Менхаус.
Джордж испытывал то же самое. Они слушали голос огромных пустых пространств, черных бездонных глубин и мертвых лун. Так поют дома с привидениями, пока их никто не слышит. Пульсирующий, настороженный звук, не мертвый и не живой, словно готовящееся к рождению существо, проникал в голову и заставлял что-то внутри сжиматься клубком. Джордж понял, что если бы остался один на один с этим звуком в запертой комнате, то вышиб бы себе мозги.
— Ладно, — сказал Кушинг, вздрогнув от звучания собственного голоса. — Начинай, Джордж. Пускай твой голос услышат…
Джордж колебался. Мысль о том, что его голос засосет в бурю иссохшего, мертвого воздуха, казалась невыносимой, словно издававшее шум нечто могло пробраться к нему и утянуть за собой.
Внезапно шум изменил тональность и превратился в приглушенный писк, словно кто-то лихорадочно передавал сигналы с помощью азбуки Морзе. Сперва Джордж подумал, что ему мерещится, но потом убедился в обратном. Чей-то голос тонул в море помех, пока в конце концов не стал звучать отчетливее. Это был мужской, искаженный, пронзительный, плачущий голос.