- Хоть коты наедятся вдоволь! – восклицал он то и дело, пихая носом юфтевого сапога брезентовый мешок с трепыхающейся рыбой.
- Коты, коты… Да пропади они пропадом эти коты! – не выдержал Хващевский и пнул ногой по рогатине, которая на силу устояла от этого удара.
- Ну не шуми, Николай Михалыч, распугаешь рыбу, ну! – раздосадовался Виноградов, бросившийся было ловить удилище Хващевского, едва не выпрыгнувшее из рогатины.
- Надоела мне эта рыбалка, – уже гораздо спокойнее сказал Хващевский, потягиваясь и осматривая снасти, как бы с намерением собрать их. – Клёва всё равно нет, – тут он бросил взгляд на трепыхающийся мешок Виноградова и добавил: – У меня…
- Ну, пойдём домой, коли так, – закряхтел и засобирался Кузьма Иваныч. – Ты ток червей не забудь в землю отпустить, чтоб в банке не задохлись, – и добавил с сарказмом: – Тебе с ними ссориться нельзя, вдруг именно вот эти-то тебя и того… после смерти-то, – довольный своим остроумием, он разгладил пальцем усы.
- Да чёрт бы их побрал этих червей! Ты издеваешься, Кузьма Иваныч?!
Со злости Хващевский бросил банку наземь, да так, что та разбилась и черви ринулись на свободу, корчась и царапаясь об острые края стеклянных осколков.
- Хоть стекло-то собери, Николай Михалыч, нехорошо землю-то загрязнять.
Виноградов хотел добавить что-нибудь вроде «Сами в неё ведь ляжем», но воздержался.
Хващевский нервно собрал осколки банки и сложил в свой брезентовый мешок, который предназначался для рыбы.
С той рыбалки прошло около месяца, и Виноградов почти забыл о неприятном разговоре и растворился в повседневных заботах. Хващевский же при каждом удобном случае хвалился собственной независимостью от судьбы, придуманной суеверными тёмными людьми, вроде Виноградова. То и дело он заявлял о намерении написать завещание, в котором среди прочего завещает отправить своё отжившее тело в печь крематория, а прах сложить в красивую амфору, да и поставить куда-нибудь на видное место, чтобы потомки, проходя мимо неё, восклицали: «Вот-де наш умный предок Николай Михалыч Хващевский победил-таки судьбу и законы природные, да избежал участи стать бесславной пищею для отвратительных червей!» Так и представлял он себе эту надпись на амфоре «Накося выкусите, ползающие твари!».
В один из дней Хващевский пришёл в контору в приподнятом настроении с видом победителя. Коллеги наперебой принялись расспрашивать у него, что да почему. А он только ухмыльнулся да вынул из-за пазухи бумагу с нотариальной подписью и штемпелем и принялся трясти ею над вопрошающей толпой. Это было завещание. Первым пунктом в нём значилось «По смерти моей повелеваю близким не придавать меня земле по православному обычаю, а предать тело моё всепоглощающему огню. Прах же велю поместить в амфору, на которой помимо основной эпитафии нанесть надпись «Накося выкусите, ползающие твари!»».
Служащими конторы овладели испуг и непонимание. Переглянувшись, они отправились по своим служебным делам, то и дело, шёпотом бормоча что-то про этот незаурядный поступок их молодого коллеги.
Прошло ещё три недели и служащие конторы подзабыли о странностях Хващевского, который в остальном вёл себя вполне привычно и нормально. Но в один из понедельников он не вышел на работу. Коллеги встревожились, естественно, но сразу заявлять не стали. Лишь после того, как в контору позвонил Кузьма Иваныч Виноградов и сообщил, что Хващевского и дома и в кабаке нет, они обратились в полицию.
Поиски не дали результата, Хващевский как в воду канул.
Прошло ещё два месяца. Родственники и коллеги уже окончательно отчаялись и записали его в покойники, хоть и грешно это было, ведь тела-то никто не видел. В комнате его ни вещей трогать, ни убираться не стали. Нету тела ведь, стало быть, и хоронить не кого. Стало быть, и вещи убирать нельзя… Так родственники и рассуждали. Так и стояло всё у Хващевского в комнате на своих местах. Одежда висела и лежала то там, то здесь, журналы раскрытые пылились на тахте, да заветная бумажка – символ победы человека над природой - чинно лежала на столе…
Спустя полгода домой Кузьме Иванычу позвонили из полиции.