- Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе - борову, - оборвал его, по-видимому ни за что ни про что, Прокофий.
Повар на это лишь рассмеялся. Кстати, об его наружности: несмотря на свои пятьдесят лет, сей великий мастер поваренного искусства был еще молодчина и чрезвычайно походил на Виктора-Эммануила{333}: такие же волнистые усы, такая же курчавая голова; пить он мог сколько угодно, совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с Минодорой. Замечал ли это Прокофий - неизвестно, но только день ото дня он делался все более и более строг с поваром, а тот как бы больше все отшучивался от него.
Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько бурнее. На столе, кроме самовара, были наставлены: водка, ром, селедка, изюм, яблоки и орехи. Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена четверть телятины. Минодора - расфранченная, стройная и весьма миловидная разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем виде которого я тоже теперь хочу сказать. Видали ли вы картину Перова "Первый чин"? В картине этой на сына дьячка, тупоглазого малого, старик-портной примеривает вицмундир. Портной этот как будто бы писан был с Дормидоныча, который тоже был портной, сильно нюхал табак и страстно любил выпить. Шить, впрочем, он уже ничего не мог - по случаю слабости зрения и дрожания в руках; единственное его занятие было, что он вязал шерстяные чулки, которые и продавал у Иверских ворот, а при этом выпрашивал и подаянье, которое прямо и проносил в кабак; касательно табаку его обеспечивал Александр Иванович, велевший, по ходатайству Минодоры, каждый месяц выдавать Дормидонычу по два рубля серебром в месяц. В настоящий вечер Дормидоныч, стремясь воспользоваться возможностью понасосаться на даровщину, тянул стакан за стаканом пунш. Маремьяша, разодетая еще лучше Минодоры, блистала даже небольшими брильянтиками в серьгах и брошке. Два молодые лакея прислушивались к звонку Александра Ивановича, и когда тот раздавался, они поочередно убегали к нему и, исполнив приказание барина, возвращались к трапезе и тоже позанялись пуншем. Прокофий, ничего почти не пивший, был мрачней, чем когда-либо, и по временам взглядывал то на жену, то на старшего сынишку, которого он любил, кажется, больше других детей.
Посреди всеобщего молчания вдруг заговорил Дормидоныч, обращаясь к Прокофью:
- А гроб господень вы видели там?
- Где?
- Где вы были, как нам рассказывали.
- Дурак! - обругал его Прокофий - вероятно за нетвердое знакомство с географией.
- Хоть бы бог привел съездить на Афонские горы{334}, - сказала Маремьяша. - Когда мы с Аделаидой Ивановной жили еще в деревне, к нам заезжал один греческий монах и рассказывал, как там в монастырях-то хорошо!
Прокофий при этом злобно взглянул на Маремьяшу. Он был с барином и на Афоне; но из этого путешествия помнил то лишь обстоятельство, что у них в сих святых бы, кажется, местах украли чемодан.
- А ты вынимал жеребий? - обратился он затем к одному из молодых лакеев.
- Вынимал-с! - отвечал тот.
Прокофию давно уже вся его собратия говорила "вы", и даже иногда с прибавлением "с".
- Ведь притянут теперь тебя, - продолжал Прокофий.
- Говорят-с! - отвечал лакей.
- И прямо тебе турка пулю в лоб всадит... благо лоб-то широкий, пошутил над ним повар.
- Что ж, на то и война! - произнес ветрено молодой лакей.
- Как бы и тебе стали целиться в брюхо, так не промахнулись бы! оборвал еще раз повара Прокофий.
- Это верно! - согласился тот и ударил себя по животу.
Минодора на это чуть заметно усмехнулась, а Маремьяша стыдливо опустила глаза в землю.
- Теперь надо молить царицу небесную, чтобы она помогла нашим воинам завоевать славян... - начала было она выпечатывать.
- А зачем они нам? - остановил ее озлобленным голосом Прокофий. - Видал я их много; шлялись они к нам в Париже... Барин им денег давал, поил и кормил их!..
Прокофий тут перемешал: к Бегушеву ходили не одни славяне, а и эмигранты поляки, жиды и даже обнищавшие французские рабочие.
- Наталья Сергеевна на что уж была добрая, - продолжал он с искаженным от злости лицом, - и та мне приказывала, чтобы я не пускал всех этих шляющих, болтающих: "Моли бога об нас!.." Христарадник народ, как и у нас вон!.. - заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча.
Чувства милосердия и сострадания к слабым у Прокофия совершенно не было!
- Христарадники, брат, люди божьи!.. Им помоги - все равно, что Христу помог!.. - осмелился было возразить ему уж совсем пьяненький Дормидоныч.
- Это все равно, что тебе, что Христу помочь!.. Ах ты, шваль этакая! воскликнул Прокофий.
Дормидоныч поникнул окончательно головой.
- Что ты все бранишься и кидаешься на всех! - заступилась, наконец, за старика Минодора.
- Ты сама такая же шваль! - окрысился на нее Прокофий, а потом, поцеловав сынишку в голову, ушел в свою комнату.
- Какой дерзкий мужчина! - сказала Маремьяша, разведя руками.
- Да, вот и поживи с ним! - не утерпела и высказалась Минодора.
- Удивляюсь! - проговорила Маремьяша и начала поглощать изюм.
Минодора между тем серьезно задумалась: она никогда еще не помнила Прокофия в таком раздраженном состоянии!
Оставшаяся компания принялась, под руководством повара, умело разрезавшего пирог и телятину, есть и пить. Минодора, когда все это покончилось, вошла к себе в комнату, где она увидела, что Прокофий лежал на постели, но не спал.
- Для чего ты все эти чемоданы и пальты покупаешь? - спросила она.
Прокофий действительно в то утро купил три новых чемодана и два резиновые непромокаемые пальто.
- Мы едем с барином! - отвечал он ей.
- Куда?
- На войну! На Кавказ.
- Да ты-то едешь для чего!.. У тебя дети!
- Ну да, променяю я всех вас на барина! - проговорил Прокофий и отвернулся к стене.
В этой фразе он сказал не все: кроме того, что он действительно привязан был к Александру Ивановичу, но ему хотелось поразмыкать и свое горе, которое он, по самолюбию своему, таил упорно от всех.
* * *
Через несколько месяцев в одном перечне убитых на Кавказе было напечатано имя полковника Бегушева: Тюменев вместе с Траховым, хлопоча об определении Александра Ивановича в военную службу, постарались, чтобы он, по крайней мере, был принят хоть сколько-нибудь в приличном чине.