— Жалеючи тебя и говорю. Ты ведь один у меня. Один! Уеду я, сынок… — она глотнула слезу, — не сжиться мне с ней. Нет. И тебе не разделить нас. Какая же жизнь тебе будет, а? Да и мне тоже…
Затрепетали у него губы, тугой комок подступил к горлу, и первый раз с того времени, как кончил он школу, увидела мать слезы в глазах сына. И у нее дрогнул голос:
— Разве оставила бы тебя! Господи! А ты успокойся. Слышишь… Успокойся… — и, как давно в детстве, прижала к себе его голову. — Разные мы с ней люди, по-разному жизнь видим. И ее ведь я не виню. Стара я, может, и не так делаю, а вдвоем у вас наладится жизнь. Вместе ведь, говорят, тесно, а врозь скучно. Забудется все, и родней, нас не будет. Приезжать буду…
— Другую квартиру возьму, живи отдельно, но будь со мной, мама, будет у тебя комната, уж если так не можешь.
— Нельзя так, сынок, нельзя! На тебя ведь люди смотрят. А чего они знают? Скажут: хорош, с матерью не ужился. Нет, это нельзя!
По-всякому просил и уговаривал ее Павел Васильевич, но мать не соглашалась. Жена не могла скрыть радости и была эти дни обходительно-ласкова с матерью и особенно ласкова с ним.
Но впервые ласки ее не утешали Павла Васильевича.
«Зачем она притворяется? Ведь рада же радехонька. Добивалась ведь этого. К чему разыгрывать неведение, непонимание, зачем эти слова притворного удивления?» И ощущение неудовольствия ею, обиды сильней и сильней входило в душу.
Мать уехала. Сколько лет с ней одной жил Павел Васильевич, и теперь у него будто вынули что из груди, и осталась там тоскливая пустота. Недели через две, сняв рубашку, он хотел взять свежую на привычном месте. В комоде чистой рубашки не было.
— Где мои рубашки, Надя? — спросил он.
— В ванной лежат. Я ведь тоже работаю. Да у тебя и эта еще не грязная.
Павел Васильевич посмотрел на заносившийся ворот рубашки и молча надел ее снова. Но непривычное ощущение нечистоплотности было неприятно ему. Казалось, словно что-то ползает за воротником и по спине. А бывало, встав, он всегда видел около кровати на стуле чистые носки. Брюки постоянно были отутюжены и на неделе два раза — чистая рубашка, так тщательно, так заботливо отглаженная, что, казалось, каждый шов не утюгом глажен, а обласкан материнскими руками. Это было привычно, и он еще так недавно не замечал, что мать ходила за ним, как за ребенком. А сейчас вспомнилось.
«Конечно, — тут же подумал он, — мама меня избаловала. И нельзя так с Надей — «где мои рубашки?» Надо помочь ей…»
Однажды, придя с завода, он решил сам постирать. Нади не было. Павел Васильевич разделся, чтобы не запачкаться, поставил в ванной корыто, разыскал рубашки и залил их горячей водой. «Пусть отопреют, легче стирать будет…» С мылом в руках он стоял посреди комнаты, когда пришла жена.
— Что это ты в одних трусах? — удивилась она.
— Да… постирать хочу…
— Стирать? — Она сбросила пальто прямо на диван и круто повернулась к нему. — Это что же — демонстрация того, что я ни обстирать, ни обшить тебя не хочу и не умею? Так, что ли? — Глаза ее сузились, и руки сжались в кулаки, словно она хотела ударить его. Такой реакции Павел Васильевич не ожидал.
— А что ты, собственно, вскипела? Я просто неправильно поступил недавно, спросив с тебя чистые рубашки. Будем всё делать вместе, и будет порядок.
Павел Васильевич говорил спокойно и ласково, и выражение недовольства и злости на него сменилось у Нади удивлением. Она медленно повернулась и села на диван.
— Ну, и что же ты сделал?
— Залил кипятком.
— Кипятком! — воскликнула она так, словно он ошпарил ее, а не рубашки. — Да что ты наделал! — Лицо ее приняло испуганно-страдальческое выражение.
— А что? — растерялся он.
— Да их же теперь не отстирать!
— Почему? Ведь белье кипятят…
— Вот и поговори с ним, — Надя махнула рукой и побежала в ванную.
Павел Васильевич прошел за ней.
— Ну ладно, бог с ними, с рубашками. Не в этом дело, — говорил он, глядя, как она стоит с опущенными руками, сокрушенно качая головой. — Пойдем лучше согреем чаю…
— Если уж не умею стирать, — продолжал Павел Васильевич, когда они сидели и ждали, пока закипит чайник, — стирай ты, а я другое что сделаю. Ты скажи только…
— Ну, я стирать тоже не привыкла и не буду, — перебила его Надя. — Мы и раньше не стирали, мама отдавала соседке. Что у нас — средств нет, что ли?
— Может, нам взять кого, Надя? Я так не могу, — сказал он.
— Как хочешь.
— А ты как думаешь?