— Это что, один из методов воспитательной работы с женой? Должна разочаровать тебя: на меня он действия не возымеет хотя бы потому, что пробовали уже применить его ко мне и, как видишь, безуспешно.
— Чего же тогда ты хочешь от меня? — спросил он.
— Я хочу, чтобы ты не занимался аналитикой жизни, а почувствовал, что мне невозможно так работать.
— Да я же чувствую это и сразу сказал тебе, что надо что-то придумать. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы тебе было хорошо везде и всегда. Я же ведь не могу просто иначе, я ведь люблю тебя, ты жена мне…
— Ну и сказал бы это сразу. А то и петушится, и сердится, — рассмеялась она и, обняв, поцеловала его.
Все это вспомнилось Павлу Васильевичу, когда он читал заявление Перстнева. Он не решил еще, как поступить.
— В вашем заявлении указана причина ухода — здоровье. Действительно ли это вас заставило, Семен Михайлович, подать заявление? — спросил он, внимательно глядя на Перстнева.
— Должна же быть какая-то причина, я думаю…
— А если действительную причину указать трудно, то надо что-то придумать? Так я вас понял?
— Меня удивляет ваше поведение, товарищ директор, — серыми строгими глазами в упор глядя на него, заговорил Перстнев. — Вы ищете причину избавиться от меня — и я дал вам ее. Чего еще? Кажется, надо сказать мне просто спасибо, а вы еще разыгрываете заботу и принципиальность. Зачем? Дайте волю своему чувству радости. Ведите себя сообразно со своими ощущениями. Это ведь лучше, и, мне помнится, вы сами сторонник такого именно поведения. Во всяком случае, на словах…
— Откуда вы знаете, что я чувствую сейчас? Вы что — были у моей души в гостях, что ли?
— Мне туда дороги нет. А вот кому вы туда дорогу открыли, тот сходил в нее и кое-что принес мне. Так сказать, для ознакомления с нею. Я сделал выводы и прошу подписать заявление.
— С чем же именно вы познакомились? — обиженный и тоном, и словами Перстнева, спросил Павел Васильевич. — Прошу вас объяснить настоящую причину ухода с должности.
— Вы настаиваете?
— А это понимайте, как вам удобней. Настаиваю, прошу, требую. Но без этого я вам заявления не подпишу — не вижу причины.
— Хм… Странно… — как бы про себя проговорил Перстнев, и на лице его выразилось замешательство. Он пристально посмотрел на Павла Васильевича, как бы ища разгадку своим сомнениям и колебаниям, потом опустил голову и заговорил с чувством, медленно. Пальцы его рук, лежавших на коленях, сжались и разжались несколько раз и, по мере того как он говорил, стали двигаться чаще и чаще, сминая брюки и подрагивая.
— С вашей женой мы не уживаемся. Вы это знаете, я думаю.
— Знаю.
— Ну вот. Уж вы думайте, что хотите, и говорите, что угодно, а работник она никудышный. И не потому, что многого не умеет — это дело поправимое и наживное, — а потому, что и уметь-то она не хочет. У нас, конечно, и грязь, и шум, и все одно и то же вроде, но я позволял себе спросить ее. Предупреждаю: выражений любезности не искал при этом. Я спрашивал: «Вы не видите у нас ничего интересного, романтики у нас нет, так сказать, или еще чего, не знаю ваши стремления, но позвольте узнать, на чем вы полетите к звездам? На собственных желаниях, что ли? Я думаю, не удастся это. На одних собственных желаниях никуда не улетишь. Нужна будет ракета, а для нее металл, пластмассы и прочее. И все это надо достать из земли, выплавить, обработать, а потом и ракету построить. Построить, а не только вообразить себя в ней. Тогда и будешь у звезд. Тут и грязи, и усталости, и работы изо дня в день одной и той же — не избежать. Рубашка-то, говорю, на тебе, небось, из шелка?» — «Может, разденете меня?» — спрашивает. — «Раздевать не буду, говорю, а скажу, что этот шелк сначала на коконах был, их собирали да червей кормили, кормили систематически, делали постоянно одно и то же, и много еще дела было, прежде чем рубашка вышла. Тебе она приятна, ты ее телом чувствуешь. А почему бы руками не почувствовать, своими руками каждую вещь, каждое дело. Делай, а не только наслаждайся сделанным».
Все это я говорил и не раз, и не два, и более подробно, хотя и не менее резко. Я был резок с нею, верно — резок. У нее ведь на все готов ответ: «Не ново, не оригинально. Я не школьница. Напрасно время тратите». Вот и весь сказ. А когда я гляжу, как к делу, которому жизнь отдал, притрагиваются с брезгливостью, берут его двумя пальчиками, держа руки на отлете, то чувствую себя так, точно мной брезгуют. А во мне ничего поганого нет. Я не хуже любых сопливых интеллигентиков. Да, да, не хуже! — повысил он голос, словно кто-то возражал ему. — И дурака валять на работе не дам. Деньги наши получаешь — изволь порабатывать. И вот вчера, после того как я сделал ей очередное не совсем приятное замечание, она закричала на меня и высказала кое-какие, мне подумалось, не только свои мысли. Во всяком случае, надо иметь основу, чтобы так говорить. «Вы, говорит, не очень-то. Это не раньше. Найдется и на вас управа. Взяли здесь волю. Еще пожалеете. Еще узнаете». Я считаю невозможным работать, когда на меня ищут управу. Вот и всё.