Нет, не любит! Не любит! Иначе бы пожалела меня. Любовь ведь — радость, крылья, помощь в жизни, а на мне тяжестью легла она, тяжело мне…»
И вдруг испугавшая его самого мысль пришла ему: «Да ведь она же старуха в душе! Она всё знает, что бы ни говорил я ей, ей всё уже говорено кем-то. С ней уже пробовали всё сделать, и всё ей известно заранее. Будто всё уже испытано ею и пережито. Надо детей, — решил он, — это изменит ее. Этого она не пережила. Дети дадут ей новые светлые чувства, отряхнут с нее все эти «не ново», «не оригинально», «слышала», «знаю»… Будет у нее забота, будет радость, и эту радость никто не поймет лучше меня и не разделит. Дети сблизят нас настоящим чувством, настоящей любовью».
Как-то раз, в марте, в теплый, по-весеннему капельный день, возвратясь с работы, он застал Надю спящей на диване. Павел Васильевич хотел было снять пальто, но вдруг пришла мысль сделать жене подарок, и, представив себе, как Надя обрадуется, он отправился в цветочную теплицу.
Через час вернулся с букетом цветов. Осторожно, на цыпочках приблизился к жене, поставил цветы в вазу на столике, сел рядом, и в который раз невольно залюбовался ею.
Надя тяжело вздохнула, застонала, и Павел Васильевич увидел, как по ее щеке медленно поползла слезинка. Она открыла глаза.
— Что с тобой, Наденька? — испугавшись, спросил он.
— Уйди! — крикнула она и убежала в спальню. В полной растерянности Павел Васильевич пошел за ней.
— Что случилось, Надя?
— Я беременна, — всхлипывая, проговорила она.
Павел Васильевич даже не обратил внимания на то, как произнесла эти слова жена, он только понял одно: будет ребенок.
Буйная радость охватила его, и он закружил жену по комнате.
— Чему ты радуешься? — кричала она. — Тебе не нужна моя молодость! Тебе можно, ты пожил, а я хочу жить, а не в пеленках копаться!.. Все равно не будет, не будет!..
Он успокаивал ее, как мог, и шептал:
— Ну почему же, Надюшенька? Ну будет же, будет…
— Не тебе возиться с ним, тебе наплевать, что мне еще двадцать пять лет…
И опять — волнения, споры, ссоры…
И кому скажешь об этом, с кем поделишься тревогой и болью своей? Матери и то не мог он написать этого, не хотелось расстраивать. Даже тогда, когда в одном из очередных писем она упрекнула его: «Что-то у тебя, Пашенька, всё уж больно ладно да складно идет, всё хорошо. Как в войну: под смертью ходил, а мне всё — хорошо да хорошо. Опиши ты мне правду, сынок…» Невеселая это была правда. «Может, наладится, — думал он про себя, — зачем ее волновать».
Месяца через полтора, когда — на полгода раньше — был пущен кузнечно-прессовый цех, Павел Васильевич приехал обедать в хорошем настроении. Он был оживлен, шутил, и то, что жена не спрашивала причину его настроения и была как-то даже раздражительна, не обижало его. «Не раскачалась еще, — думал он. — А может, у нее неприятности?»
— У тебя что, Наденька?
— Не волнуйся. Я веду себя согласно твоему рецепту. Стараюсь быть спокойной, не переутомляться, ну и что там еще, — забыла уж. Словом — так, чтобы ни в коем случае мое состояние не отразилось на ребенке. Можешь быть спокоен.
«Черт знает что такое. Постоянно одно и то же. В разных вариантах, но одно и то же», — подумал он, отодвинув тарелку с кашей, и достал папиросу. Пальцы дрожали. Он закурил и вышел на кухню.
— Конечно, вроде и не мое дело, а скажу, — вдруг обратилась к нему домработница. — Давеча приходила к ней приятельница. Я прибиралась, слышала их разговор. Приятельница эта — не знаю, как ее там звать, не бывала она у нас — и говорит: «Чего это ты дома сидишь, не старуха еще вроде или муж не пускает? А знаешь…» — Ну и начала рассказывать про всякие вечера, про танцы, про театры. А наша и говорит: «А куда я пойду, такая уродина, сиди и береги ребенка. И будь довольна. И помалкивай. А я не хочу и не буду. Ему можно сидеть, он свое взял, а мне двадцать пять, и я не урод, чтобы от жизни прятаться». — «А что уж вы не могли подождать, с ребенком-то?» — это приятельница ей. «Не знала, говорит, — это наша, значит, — не знала. Он хочет, чтобы жена натаскала ему детей и сидела около них. А я что же?..» И как она сказала, мне не сказать. В общем так по ее рассуждению получается, что вроде, когда ребенок, — и жизнь вся кончена. А что же думала, когда замуж шла? Всё красу свою оплакивает. А чего ей от этого сделается! Да и не век мужиков хороводить. Похороводила, хватит. Все знают.