— Что знают?
— Ну, что и красива она, и что ребят за ней ходило… И вертела она ими как хотела. А теперь замужем, и хватит. А чего ребенок мешает, не знаю. Матери обе живы, помогут поднять. А если не охота с матерями жить — я ведь четверых подняла. Конечно, старого не будет — мать. Так ведь не девчонка и есть уж. И заботы, и всё. Да ведь для кого же и жить, как не для детей? В общем, не нужен ей ребенок, вот и сердится. А вы не расстраивайтесь. Уходится, может.
Павел Васильевич пошел к жене.
— Давай поговорим, Наденька, — присаживаясь рядом с нею, проговорил Павел Васильевич.
— О том, что я неправильно себя веду? Что я не та, что ты думал? Что дети — это хорошо, а без детей — плохо? Верно ведь?
— Верно, — просто согласился Павел Васильевич. — Только без того, что я раскаиваюсь, связав свою жизнь с твоею. Это не верно.
Она усмехнулась.
— Давай лучше не будем об этом говорить. Обоим будет легче.
— Ну что же, как хочешь.
Павел Васильевич поднялся и вышел.
«Чего не хватает между нами? — думал он, когда ехал на работу. — Чего я не понимаю? Неужели ребенок, еще не появившийся на свет, может быть проклятием для матери? Разве в самом деле у нас чего не хватает, чтобы вырастить его? Чего же еще надо?»
Через неделю, приехав домой вечером, Павел Васильевич не застал жены.
— Не знаю, куда и делась, — отвечала домработница. — Как ушла в обед, так и нету.
Встревоженный, он приехал к теще.
— Хватились все-таки, — увидев его, проговорила она. — Какая забота о жене, какое внимание!
— Простите, но я не понимаю причины вашего раздражения, — сухо ответил Павел Васильевич. — Я только узнал, что Нади нет уже с обеда, и приехал, думая, что она у вас.
— Поищите, может, она где-нибудь и спряталась. Что-то не вижу ее здесь.
— Я не намерен выслушивать ваши насмешки!
— А я не могу терпеть вашего отношения к дочери! От хорошего мужа жена бы не бегала, наверное. Думаю, вы согласитесь со мной.
— То есть как это — бегала? — опешил Павел Васильевич.
— Чего же вы ее ищете? Полагаю, не трудно догадаться, что если бы было иначе, вы бы знали, где она!
Павел Васильевич беспомощно опустился на диван. Он был ошарашен этим.
— Скажите, где она? — спросил он.
— В больнице.
— Что-о! — Павел Васильевич вскочил: — Как в больнице? Почему? Что с ней?
— И он еще спрашивает, что с ней, — с издевкой проговорила теща. — Он не знает! Испортить человеку жизнь в двадцать пять лет, это он может, а больше ничего не знает… Да она же жить хочет. Она красива, она прекрасна, она не игрушка вам. Поняли? И не будет никогда вашей игрушкой. Поняли? Никогда не привяжете детской пеленкой ее к своему поясу. Другую поищите! Да, да.
— Ах вот оно что! — тяжелый могучей своей фигурой и гневом, закипевшим в нем, медленно поднявшись, заговорил он и вдруг шагнул к теще так, что она испуганно отшатнулась. Остановился и презрительно бросил: — Эх вы, люди… Навоз вы… — и, повернувшись, вышел.
«Сказал — и черт с ними, пусть думают, как хотят. Это тоже не жизнь», — разгоряченный стычкой с тещей, думал он по дороге домой. Но по мере того, как остывал гнев, он все чаще тревожился: «А как же ребенок? Ты ведь, Павел Васильевич, погорячился и все, а там, может быть, уже началось… И не будет ребенка. Не будет сына или дочери, Нет, так не годится».
— Василий Васильевич, давай в больницу, скорее, — сказал шоферу.
— В какую, Павел Васильевич?
И тут Павел Васильевич первый раз в жизни почувствовал, как может быть стыдно выговорить всего одно слово.
Больница, где делали аборты, находилась в заводском районе. Совсем недавно главный врач был на заводе, просил помочь в ремонте.
— Мне бы главного врача, — попросил Павел Васильевич дежурную санитарку, войдя в приемную.
Его знали здесь.
— Пожалуйста, товарищ директор, только наденьте халат, — отвечала санитарка. Она проводила его до кабинета главврача и ушла.
Павел Васильевич постучал и, получив разрешение, вошел.
Врач был пожилой, лысый, тучный человек. Увидев Павла Васильевича, встал, поздоровался за руку.
— Вы по поводу супруги?
— Да.
— Она чувствует себя вполне нормально.
Павел Васильевич никогда никому не рассказывал о своей личной жизни, и если случалось, то отвечал так, что все понимали: у него все хорошо. Он никогда, ни на что и никому не жаловался. И сейчас не знал, как высказать то, зачем ехал сюда. Это значило бы, что люди узнают слишком многое из того, что он скрывал. Но говорить надо было, и он сказал: