— О чём ты говогишь? — с нетерпением прервал меня Бруно. — Это ей нисколечко не досадит!
— Разве? — невинно спросил я. — Тогда, предположим, что после этого мы разложим эти цветные камешки, — просто, чтобы отметить границу между различными видами цветов. Это будет создавать очень милое впечатление.
Бруно повернулся и снова на меня уставился. Наконец в его глазах появилась странная искорка, и он произнёс уже с совсем другой интонацией:
— Хогошо, давай газложим их гядами — все кгасные вместе и все голубые вместе.
— Это будет просто замечательно, — одобрил я. — И ещё: какие цветы Сильвия больше всего хотела бы иметь в своем саду?
На это Бруно не смог ответить сразу, ему пришлось сунуть большой палец в рот и немного подумать.
— Фиалки, — сказал он наконец.
— У озера растёт целая россыпь фиалок...
— Ой, давай пегенесём их сюда! — воскликнул Бруно, подпрыгнув в воздух. — Вот! Хватай меня за гуку, я тебе помогу. Тут по догоге довольно густая тгава.
Я не смог удержаться от смеха: он совершенно забыл, с каким большим существом разговаривает.
— Нет, Бруно, ещё рано, — сказал я. — Сперва нам нужно подумать, с чего лучше начать. Ты же понимаешь, нам предстоит непростая задача.
— Да, давай подумаем, — согласился Бруно, снова засовывая в рот палец и усаживаясь на дохлую мышь.
— Для чего ты держишь эту мышь? — спросил я. — Тебе нужно или похоронить её, или выбросить в озеро.
— Да ты что, я же ею мегяю! — вскричал Бруно. — Как можно устгаивать сад без мыши? Мы делаем каждую клумбу по тги с половиной мыши в длину и две в шигину.
Я остановил его, когда он ухватился за мышиный хвост и потащил её, чтобы показать мне, как ею пользоваться, потому что у меня было опасение, что «феерическое» ощущение исчезнет раньше, чем мы закончим приводить в порядок сад, и тогда я больше не увижу ни его, ни Сильвию.
— Я думаю, лучше всего будет, если ты прополешь клумбы, а я в это время отберу камешки, которыми мы потом разметим дорожки.
— Точно! — воскликнул Бруно. — А пока мы будем габотать, я гасскажу тебе о гусеницах.
— Ну что ж, давай послушаем о гусеницах, — согласился я, собрал камешки в одну кучку и начал их раскладывать.
И Бруно продолжил тихой скороговоркой, так, словно говорил сам с собой:
— Вчега я видел двух гусениц, когда сидел возле гучья, как газ там, где ты входил в лес. Они были совсем зелёные и с желтыми глазами, и они меня не видели. И одна из них собигалась тащить кгылышко мотылька — знаешь, такое оггомное когичневое кгыло, совсем сухое, с пёгышками. Так что, думаю, вгяд ли она собигалась его съесть, — может, хотела сделать себе на зиму накидку?
— Возможно, — сказал я, потому что Бруно вывернул окончание фразы так, будто спрашивал, и теперь смотрел на меня в ожидании ответа.
Одного слова оказалось для малыша вполне достаточно, и он весело продолжал:
— Так вот, понимаешь, она не хотела, чтобы дгугая гусеница увидела мотыльковое кгыло, поэтому ничего лучше не пгидумала, как нести его своими левыми лапками и ползти на пгавых. Газумеется, она пегевегнулась. В гезультате.
— Что в результате? — переспросил я, ухватившись за последнее слово, потому что, по правде сказать, слушал не слишком внимательно.
— Пегевегнулась в гезультате, — повторил Бруно весьма серьёзным тоном. — А если бы ты когда-нибудь видел, как пегевогачивается гусеница, ты бы знал, что это очень серьёзная штука, и не сидел бы с такой ухмылкой, — и вообще я тебе больше ничего не скажу.
— Нет, в самом деле, Бруно, я вовсе не хотел ухмыляться. Видишь, я опять очень серьёзен.
Но Бруно лишь сложил руки на груди и сказал:
— Только мне не надо этого говогить. Я вижу, как у тебя один глаз поблёскивает — точно как луна.
— Бруно, разве я похож на луну? — удивился я.
— У тебя лицо большое и кгуглое, как луна, — ответил Бруно, задумчиво глядя на меня. — Оно не так ягко сияет, но зато почище.
Я не смог сдержать улыбку.
— Знаешь, Бруно, я ведь умываюсь. А луна никогда не умывается.
— Ну да, не умывается! — воскликнул Бруно. Он наклонился вперёд и добавил торжественным шёпотом: — Лицо у луны всё ггязнее и ггязнее с каждой ночью, пока не становится полностью чёгным. И тогда, когда оно всё ггязное, — вот, — он провёл рукой по собственным розовым щекам, — тогда она умывается.
— И тогда оно снова становится чистым, так, что ли?
— Ну, не в один момент, — сказал Бруно. — Скольким же вещам тебя ещё нужно учить! Она его моет постепенно — только начинает с дгугого края.
К этому времени он уже тихо сидел на мёртвой мыши, скрестив руки на груди, и прополка совершенно не продвигалась. Поэтому я был вынужден сказать ему: