Благодаря настойчивым действиям Красного креста и личному мужеству шефа Шестого управления СД, поддержавшего эту деятельность, было получено также разрешение Кальтенбруннера вывезти всех француженок, содержащихся в лагере Равенсбрюк.
В феврале 1945 года в Берлин со специальной миссией прибыл граф Бернадот — тайный посланник союзников. Он был заинтересован в судьбе оккупированных Германией Дании и Норвегии и от лица нейтральной Швеции подтвердил, что весьма хотел, чтобы в Северной Европе восторжествовал мир.
Во время переговоров с графом Шелленберг увидел возможность осуществления своего плана вывести Германию из войны — возможно, с использованием Швеции, как посредника, при заключении компромиссного мира. В результате этих переговоров была достигнута договоренность о перемещении всех заключенных норвежцев и датчан в один лагерь, находящийся на северо-востоке Германии.
Мюллер рьяно протестовал, заявляя, что осуществить эту идею технически невероятно трудно, что она представляет собой совершеннейшую утопию. «Во-первых, мы не в состоянии предоставить машины и горючее для перевозки всех заключенных датчан и норвежцев, разбросанных по разным лагерям, — кричал он на совещании, побагровев от злости, — во-вторых, этот самый лагерь в Нейгамме, в который предложено перевезти заключенных, и так уже переполнен, а в-третьих — все дороги Германии наводнены беженцами, и поэтому машины с заключенными произведут неблагоприятное впечатление на немецких граждан».
— Вот так всегда бывает, — заключил он, — когда некоторые господа, — Мюллер с осуждением посмотрел на Шелленберга, — возомнившие себя государственными деятелями, уговаривают Гиммлера согласиться с какой-либо из своих идей.
Внимательно выслушав все доводы шефа гестапо, Шелленберг сразу же выдвинул контрпредложение: перевезти заключенных машинами Красного Креста, что могли бы сделать сами шведы, и желательно ночью. А организацию этого дела готово взять на себя Шестое управление и предоставить персонал. Застигнутый врасплох, Мюллер вынужден был согласиться.
Все эти перипетии изрядно вымотали Шелленберга — давала себя знать больная печень. И когда Маренн вечером приехала к нему в Гедесберг, она сразу заметила, что он плохо выглядит.
— Здравствуй. Я не одна, — шутливо объявила она прямо с порога. — Я с Айстофелем, — посторонившись, она пропустила вперед большую серо-черную овчарку. — Можно?
Шелленберг поднял голову и, взглянув на них, улыбнулся:
— Конечно. Заходите.
— Бедняга сидит в гестаповском вольере среди собак Мюллера, как боец Сопротивления в тюрьме. Грустит, ждет хозяина, — объяснила Маренн, — ничего, завтра пойдет со мной в клинику. Будет сторожить медикаменты, чтобы никто не украл. Только не лопай зубную пасту, я тебя знаю, — она весело потрепала собаку по загривку. — Садись на диван, — скомандовала овчарке и подошла к Вальтеру.
Шелленберг поднялся ей навстречу из-за рабочего стола, за которым работал перед ее приходом над документами.
— Мне кажется, тебе необходим отдых, — тихо сказала она, обнимая его за шею.
— Ты, как всегда, права, мой милый доктор, — ответил бригадефюрер, глядя ей в глаза, — но увы, это невозможно.
— Даже краткий — она капризно наморщила лоб.
— Краткий, пожалуй, можно, — он засмеялся и, обняв ее за талию, поцеловал в губы. — Я тоскую без тебя. Хотя мне и не положено.
— Ильзе выехала из города? — осторожно спросила Маренн, усаживаясь в кресло напротив.
Он покачал головой.
— Нет еще.
— А когда собирается?
— Не знаю. Она, как всегда, со мной не разговаривает. К этому я уже привык, но хуже, что теперь она не разговаривает и с Фелькерзамом. Не представляю, что она думает.
— А как же Клаус? — забеспокоилась Маренн. — Его же нельзя оставлять в городе.
— Конечно, — Шелленберг тяжело вздохнул, — в ближайшие дни я встречусь с Ильзе и серьезно поговорю. Но совершенно нет времени.
— Если хочешь, я с ней поговорю, — с готовностью предложила Маренн.
— Нет, это только все испортит. Ты же ее знаешь.
Маренн помрачнела. Она встала с кресла и пересела на диван — к Айстофелю. Пес преданно ткнулся мордой ей в колени. Маренн погладила его по спине.
— Но из-за сложности наших отношений не должен страдать ребенок, — сказала она расстроено.
— Я тоже пытаюсь объяснить это Ильзе. Три года, ты знаешь. Но безуспешно, к несчастью.
— Ну, ладно, — взяв себя в руки, Маренн улыбнулась. — Лучше давай выпьем кофе. Я пойду сварю. И поищу что-нибудь собаке. Тебя Мюллер-то кормит, или, как партизана, морит голодом, чтобы скорей по-человечьи заговорил? — она ласково похлопала овчарку по носу. — Сейчас.
Немного позже, за чашкой кофе, она спросила Шелленберга:
— Как прошли переговоры с Бернадоттом? — и тот вкратце рассказал ей о результатах и о реакции Мюллера и Кальтенбруннера на их решения.
— Сейчас никак нельзя терять время, — проговорил он с озабоченностью. — Пока Мюллер не очухался и не понял всего значения планируемой акции, надо срочно вывозить пленных. Я обещал использовать для выполнения задания своих людей. Но все так заняты. Вот я ломаю голову, кому поручить руководство. Придется выдержать бой с администрацией лагерей, ведь от Кальтенбруннера они получили совсем другие распоряжения…
— И на ком ты остановился? — поинтересовалась Маренн.
— Пока ни на ком. Придется отрывать офицеров от важных дел, в которых тоже порой промедление равняется гибели.
— Не надо никого отрывать, — спокойно возразила Маренн, — могу поехать я. Дай мне солдат.
— Ты? — Шелленберг удивился. — Но это рискованно: тебя могут узнать.
— Кто? — пожала плечами Маренн. — Руководство Красного Креста на этих машинах не приедет. Пошлют рядовых сотрудников. А тем все равно. Уверена, большинство из них не только никогда не видели меня, но и ничего обо мне не слышали. К тому же в темноте не разберешь. Я могу говорить по-английски, по-французски и по-итальянски, если потребуется. В клинике меня заменит де Кринис — по общим вопросам, хорошие хирурги у меня теперь тоже есть. Ничего, справятся. Да и не так долго я буду отсутствовать. Что же касается гестапо, — она приподняла брови, раздумывая. — Надо поговорить с начальником Управления по делам военнопленных обергруппенфюрером Бергером и заручиться его поддержкой, — предложила тут же. — Он мне всегда казался человеком разумным и многие сумасбродные приказы оставлял без внимания, чем спас жизнь сотням людей. В конце концов все решают чиновники среднего звена.
Шелленберг с сомнением посмотрел на нее.
— Эта операция потребует много сил и нервов, Маренн. Тебе нельзя жертвовать своим здоровьем.
— А тебе? — упрекнула она его. — Я давно уже сказала тебе: так долго продолжаться не может.
— Я — другое дело, — нахмурившись, прервал ее Шелленберг, — я — генерал, в ранге командира дивизии, ты знаешь. Мой долг — оставаться на своем посту до самого конца, каким бы он ни был, и позаботиться о судьбе подчиненных мне людей. Кроме того, я — немец и моя святая обязанность, используя все свои связи и возможности, сделать так, чтобы Германия с честью вышла из создавшегося положения. В конце концов я — мужчина…
— А я — тихо возразила она, — я — женщина и мать. Мой единственный сын погиб в этой армии, некогда могущественной, а теперь разгромленной. Эта страна была единственной на свете, которая произнесла его имя в списке своих сынов. Для меня, для всех он теперь навсегда останется немцем, хотя в нем почти не было немецкой крови. Так неужели сейчас, когда все рушится, я, его мать, не могу помочь тем, кто когда-то делил с ним паек и шел в сражение под градом снарядов?! А если бы он был жив, и плен и бесчестие грозили ему, как сотням его бывших сослуживцев?
— Но ты и так много делаешь, — ответил Шелленберг, — достаточно того, скольким солдатам и офицерам ты спасла жизнь в госпиталях. А твои поездки на фронт… За всю-то войну.