А между тем эшелон с ниспровергателями тысячелетнего Третьего рейха мчался на восток, туда, откуда является Восходящее Солнце, туда, где прошедшим пол-Европы и одуревшим от ее сильно поколебленного, но не уничтоженного до конца духа многовековой упорядочности и самоуважения советским парням предстояла встреча с бесстрастными, хладнокровными и самоотверженными воинами Великого Микадо. И… вновь, как это уже было два с лишним года назад в ситуации со Сталинградом, Федор Жаворонков опоздал. О разгроме Квантунской армии, о капитуляции Японии они услышали, находясь еще в районе Байкала. Было ли это невезением или, наоборот, великим и щедрым подарком судьбы?.. Скорее второе. Ведь как-никак, но два полновесных года, проведенных на самой что ни на есть настоящей передовой, многочисленные ситуации, которые иначе чем адски-смертоносным пеклом и назвать нельзя — и… ни одного, даже мало-мальски серьезного, ранения. Фантастическая, невероятная удача! Несколько мизерных царапин от расщепленных пулями дверных переплетов, осколки витринного стекла, не столько порезавшие руку, сколько в клочья разодравшие, увы, лишь второй день носимую новенькую гимнастерку (так и пришлось завершать войну в сплошных заплатах), легкая контузия. Все! Тогда как в шаге, двух, трех от него гибли, гибли и гибли, без счета и без скидок на прошлые заслуги и подвиги.
Как и многим молодым, потенциально перспективным офицерам, прошедшим через горнило военного лихолетья и не демобилизованным в общем порядке в первые послевоенные месяцы, Федору Жаворонкову предложили продолжить военную службу. И он без особых сомнений и раздумий принял это предложение. Не то чтобы армейская служба казалась ему таким уж привлекательным и радужным будущим, но и таинственная и загадочная «гражданка» с ее непредсказуемостью и с необходимостью принимать какие-то самостоятельные решения для человека, фактически со школьной скамьи шагнувшего в армейскую реальность, рисовалась чем-то абстрактно-отвлеченным и даже до определенной степени пугающим. Здесь же все было знакомым, понятным, вызывало ощущение какой-никакой, но все же уверенности, ясности, определенности. Да и жесткие строгости и ограничения военного времени, несомненно, стали смягчаться. А это значило, что Вера, Верочка…
И Верочка, решительно отринув всю свою прошлую — до Федора — биографию, примчалась к нему на Дальний Восток, бывший для нее, никогда прежде не пересекавшей Уральский хребет, чем-то нереально далеким, сказочно привлекательным, возбуждающей воображение и фантазию «терра инкогнита» первопроходцев, следопытов, исследователей. «Мчаться», правда, пришлось почти три недели, стараясь по мере возможности, избегать общения с комендантскими патрулями, а уж если уклониться от подобных встреч не представлялось никакой возможности — в ход пускались молодость, красота, обаяние и артистичность. И, как правило, всегда удавалось почти убедительно объяснить, почему не оформлены должным образом проездные документы для следования через всю страну «к мужу» («муж», разумеется, возводился в чин не менее чем полковника; на всякий случай, так надежнее, а то ведь эти комендантские вахлаки тут же попытаются, так сказать, воспользоваться ситуацией. Полковник же, хоть и находящийся за тысячи верст… Черт его знает, кто он такой, каковы его полномочия и возможности!.. Скорее всего, дамочка врет, но на всякий случай лучше не связываться. Что, позаигрывать больше не с кем, что ли? Хотя бы вон с той, чернявенькой, из шестого вагона). Впрочем, если честно, особых прецедентов по дороге и не было. Ну едет себе красивая женщина к мужу, к любимому, к кому-то там вообще неизвестному… А может, и просто ни к кому определенному, а по каким-то своим таинственным женским делам… И пусть себе едет на здоровье! Ведь война-то закончилась. Война закончилась! ВОЙНА! ЗАКОНЧИЛАСЬ! Впереди — жизнь! Красивая, яркая, полновесная!
Глава вторая
Война закончилась. И потянулась, потекла, полетела, помчалась послевоенная мирно-армейская жизнь простой офицерской семьи. Случались, конечно же случались яркие, праздничные всплески каких-то неординарных событий. Молодость, энергия, энтузиазм бурлили и с радостью откликались на малейшие отклонения от рутинного однообразия повседневности. Но в целом, честно говоря, существование было достаточно серым и скудным. Весьма скромные заработки, неизменная и с каждым годом все более и более гнетущая бытовая неустроенность, вечные чемоданы, коробки, узлы, распиханные по углам списанных казенных шкафов, постоянная, ставшая привычной и обыденной готовность срываться с чуть-чуть было насиженного места и перемещаться за тысячи километров в такой же неухоженный, неприветливый и абсолютно чужой на первых порах угол.
Нет, явно не задалась у Федора Жаворонкова военная карьера. Обаятельный, общительный, с несомненными лидерскими задатками, позволявшими легко и непринужденно стать душой любой компании, ценимый и уважаемый сослуживцами и подчиненными, Федор так и не сумел выработать верный тон при общении с вышестоящим начальством. Излишне прямой и откровенный, с абсолютным неумением, а вернее, нежеланием преданно и подобострастно поддакивать руководящим благоглупостям — если по его убеждениям это действительно были глупости, — капитан Жаворонков был неудобен, а следовательно, и не нужен своему командованию. Отсюда и многочисленные перемещения, отсюда и мучительное, необыкновенно долго ожидаемое перерастание капитанских звездочек в звезду майора, чин, который и стал вершиной служебного продвижения Федора Жаворонкова. Разумеется, ни в какой институт после войны он не вернулся. Куда там! Не до учебы было: служба, семья.
Увы, не удалось и Верочке Жаворонковой реализовать в должной мере свое несомненное артистическое начало. Ее театральная студия, практически в полном составе «переформированная» во время войны в концертные бригады, так и не восстановилась после Победы, а если бы даже и возобновила свою деятельность — смешно, не будешь же ездить учиться с Дальнего Востока в среднюю Россию! Ну а о том, чтобы поискать иную возможность постигать театральное ремесло, даже и мысли не возникало. Опять же: семья, быт, работа. Работы бывали самые разные: Верочка служила и секретаршей, и библиотекаршей, и даже кастеляншей. Но при малейшей возможности, если только поблизости существовал какой-нибудь клуб или Дом культуры, взыгрывала творческая натура, и Верочка буквально на глазах расцветала в родной и любимой атмосфере. Ей приходилось руководить литературными секциями и вокальными кружками, преподавать игру на гитаре и аккордеоне. Но истинное счастье наступало тогда, когда удавалось организовать театральную студию, что-то ставить, инсценировать, сооружать из подручного хлама оформление сцены, расписывать немудреные декорации. Постепенно таких начинаний становилось все больше и больше, нарабатывался опыт, методом проб и ошибок компенсировался недостаток образования. А когда один из ее литературно-сценических монтажей был отмечен на республиканском смотре детского творчества в Сыктывкаре, Вера Александровна Жаворонкова стала признанным специалистом в своем деле, ну, разумеется, на достаточно скромном провинциальном уровне — и тем не менее…
Заработки, к сожалению, были мизерными, но и лишними в бюджете офицерской семьи не являлись.
По мере сил и возможностей Верочка старалась, конечно, как-то обустроить семейный быт. Но это было очень непросто. Извечный кочевой образ жизни, отсутствие зачастую элементарных житейских удобств, более чем умеренные финансовые возможности… Да и, честно говоря, особо умелой и рачительной хозяйкой Веру Александровну никак нельзя было назвать. Ну не лежала у нее душа к кухонным радостям! И хотя нет-нет да и удавалось ей порадовать своих мужиков великолепным обедом — вдруг снова взыгрывала бацилла богемности, размеренная семейная повседневность отступала перед очарованием волшебных слов «репетиция», «спевка», «прогон», и мужички (а их было уже трое, через два с половиной года после Георгия родился озорной, горластый и неукротимый Лешка) вынуждены были довольствоваться огромной кастрюлей вермишели (ладно еще, если чем-то заправленной, а то и просто так, в «холостом», так сказать, виде) или наскоро сварганенной картошкой.