И тут началось главное действие. Четверо полицейских подошли к Помту, и каждый из них схватился за одну из конечностей этого человека, в вену которого в этот момент кустарный эскулап вводил обещанное количество наркотика. Когда последний закончил со своим делом, все пространство Площади семи цветов и алой розы накрыл громкий непрерывный смех, который, казалось, раздавался из недр легких обезумевшего дьявола. Это смеялся обреченный. Палач же, роль которого выпала гигантскому полицейскому, освободившись от необходимости держать свою жертву, взял покоившуюся на столе пилу и начал отрезать правую руку Эрнста. Когда эта процедура только началась, доктор, переместившийся к изголовью наказываемого, обхватил своими руками его голову и повернул ее в ту сторону, откуда летели брызги крови. Зачем это? Преступник должен видеть, что делается с его телом? Но ведь он же слепой… Да уж, все ради церемониальности.
Правая рука была удалена, затем палач взялся за вторую, когда же он расправился и с ней, пришел черед ног. Через десять минут с конечностями Помта было покончено. Гигант, отложивший пилу, обратился к принесенному чану, из недр которого в итоге было извлечено приспособление для прижигания образовавшихся на теле слепого ран.
И все то время, пока пред глазами моими творилось вышеописанное, безумный смех не прерывался даже на мгновенье.
Когда кровотечение было остановлено, несколько полицейских подняли над своими головами обрубок, являвшийся еще совсем недавно Эрнстом Помтом. Толпа смотрела на продолжавшее хохотать нечто и изумлялась, правда вот о причинах этого вдруг объединившего всех чувства судить не очень-то и легко, ведь я-то испытывал ужас, а стоявший недалеко от меня однорукий с кривым лицом выражал свои эмоции словами «Так его!».
Я отстранил взгляд от «очищенного» и стал смотреть на Иоанна Ларватуса. Его глаза, которыми он озирал толпу, были полны ликующего наслаждения. В этот момент мне вдруг почему-то захотелось убить этого маньяка, прячущегося за костюмом судьи, но это спонтанное эмоциональное буйство быстро пропало, когда я смог заметить, что объект моей ненависти кинул быстрый скользящий взгляд на меня, а затем и на Еву. Рассматривал он нас не дольше пары секунд, но за это время, мне казалось, он изучил нас досконально.
Ларватус поднял вверху руку и, прощаясь, сказал: «Да будет справедливость!», потом же ушел со сцены.
Я шепнул Еве на ухо, что нам пора уходить, и, не дожидаясь ответа и схватившись крепко за ее предплечье, стал пробиваться сквозь все еще глазевшую в сторону сцены толпу.
Мы мчались, будучи ведомыми комплексом моих чувств, быстрым шагом в направлении принадлежащего мне жилища. Поначалу этому стремительному шествию сопутствовало молчание, но наконец Ева, вероятно, уставшая томиться в безмолвии, начала разговор, предварительно остановив меня:
— Ид, куда ты так быстро ведешь меня? — интонацией слегка озабоченного чем-то человека поинтересовалась спутница.
— Мы идем ко мне домой, — холодно отвечал я.
— Постой, дорогой. Мы условились, что ты расскажешь мне о произошедшем на площади? Я слышала, как было сказано, что какого-то человека должны были лишить «членов». Ид, скажи мне, что там было? Они и в правду сделали это?
— Нет, Ева, — сказал я нежно, что стоило мне не малых усилий, — Это была театральная постановка, которая, как я понял, носила педагогический характер.
— Не понимаю тебя. Какая еще постановка? Разве театром заменяют тюрьмы и казни?
— Любовь моя, сегодня все было не по-настоящему, но нам наглядно продемонстрировали как теперь будут карать преступников.
— А! — весело воскликнула обманутая мной. — Теперь ясно. Очень умно, не думала, что кто-то из папочкиных коллег горазд до чего-нибудь подобного додуматься. И даже этого противного Ларватуса смогли привлечь. Наверное, это и было самым сложным. Ты просто даже представить себе не можешь, какой он противный человек. Я терпеть не могу его общества, но иногда приходится видеться с ним. Вот уж не думала, что он может в актеры записаться! Вот будет забава, когда я при очередной встрече начну издевательски расхваливать его потрясающую игру! — и Ева залилась смехом, который хоть и был во всех планах неуместным, но все же не мог не развеселить меня: столь задорным он был, что и я умудрился им заразиться.