На этот раз гинеколог, пожилая кругленькая женщина в очках с толстыми линзами, тоже стала выписывать направления на анализы, правда, ни словом об Ирининой болезни не обмолвилась.
– Значит, сейчас у нас октябрь, – задумчиво проговорила она, – ноябрь, декабрь… в конце января пойдете в декретный отпуск.
– Что? – не поняла Ирина. – В какой отпуск?
Врач взглянула на нее с интересом. Сквозь линзы глаза казались огромными, сердитыми и удивленными.
– В декретный. А рожать вам в середине апреля.
– Как рожать? Кого?! – ошалело выкрикнула Ирина.
– Ну я не знаю кого, – пожала плечами доктор. – Это уж как Бог даст. Может, мальчика, может, девочку… – Но я… У меня же спайки!.. Я не могла… Нет, этого не может быть!
– Подождите, вы что, до сих пор не знаете? – Врач вскинула брови, и глаза за линзами показались еще больше. – У вас срок семнадцать недель.
Ирина ахнула и побледнела.
– Чего ж вы так испугались? Вы замужем, вам, на минуточку, тридцать пять. Пора уже, миленькая моя. А спайки ваши рассосались. Это бывает.
– А можно аборт? – с надеждой прошептала Ирина. – Дайте мне направление… – Да вы что? – покачала головой доктор. – Вы смеетесь? Семнадцать недель!
Ирина заплакала прямо в кабинете. В голове у нее с бешеной скоростью завертелся счетчик: метр ситца – рубль двадцать… фланель – два рубля восемьдесят копеек… марля для подгузников… Евгений Николаевич отнесся к важной новости вполне спокойно.
– Ну а чего тянуть? Правильно, все нормально. Вон, Свекольникова из планового отдела родила, так им просто так квартиру дали, в порядке улучшения жилищных условий.
– Ага, как же! У Вальки Свекольниковой муж на военном предприятии работает! Потому и дали! – кричала Ирина.
– Ладно, не переживай. Только смотри, чтоб парня мне родила.
Живот рос как на дрожжах. Ни одна юбка не застегивалась, как ни переставляй пуговицы. От проваренной-прожаренной колбасы с душком тошнило, даже рвало. Хотелось всего свежего. Фруктов хотелось, рыночного творогу. Но это ж какие деньжищи! Вместо фруктов Ирина ела в столовой НИИ витаминный салат из желтоватой сладкой капусты, с отвращением жевала кислые сухие комки магазинного творога. Раньше никакого отвращения не было. Что дешевле, то и ела. А теперь ребенок у нее внутри тяжело, отчетливо шевелился, казалось, он требует, возмущается и не даст покоя, пока не получит своего. Вареной курятины, например. Срочно, большой кусок. Без хлеба, без гарнира.
Чем больше становился Иринин живот, тем чаще и настойчивей Евгений Николаевич говорил о мальчике, о сыне. И сама Ирина не могла себе представить ребенка другого пола.
Старушка, соседка по коммуналке, разбиралась во всяких народных приметах. Если живот торчит огурцом, значит, мальчик. У Ирины живот торчал огурцом. Утром хочется соленый сухарик – мальчик! Ну-ка, покажи руки! Правильно, если показываешь ладонями вниз – мальчик.
Все совпадало. Никаких не было сомнений. Мальчик. А кто же еще?
Ей представлялся бело-розовый щекастенький младенец с золотыми локонами, в красивом голубом конверте с оборочкой. Такой конверт обещали купить в подарок сослуживцы. И, возможно, уже купили вместе с голубым чепчиком и голубыми шелковыми лентами.
Роды были долгими, тяжелыми. Ирина лежала под капельницей, и ей казалось, ее перепиливают пополам. Вокруг нее суетилась целая бригада врачей и акушеров, ребенок застрял и не хотел выходить, была опасность асфиксии, Ирине кричали, чтобы она тужилась, иначе ребенок задохнется, погибнет, но она не понимала, не чувствовала ничего, кроме чудовищной, невозможной боли, и хотела только одного: чтобы эта боль кончилась. Как угодно, чем угодно, лишь бы кончилась.
– Ну поработай сама, хотя бы немного! Потеряешь ребенка! Ты меня слышишь? Тужься? – кричал врач ей прямо в ухо.
– А-а! Ох! Мама! Не могу-у! – кричала в ответ Ирина.
– Так. Все, накладываем щипцы, – сказал врач, – сердцебиение сто шестьдесят.
И в этот момент, как бы спохватившись, испугавшись, ребенок выскользнул сам.
Ирина сначала ничего не поняла. Просто кончилась боль. Отпустила. Даже не верилось. А потом, как сквозь вату, она услышала:
– Девочка.
«Это не у меня, – подумала она, – у кого-то рядом».
– Смотри, кого родила.
Перед ней было бруснично-лиловое, мокрое, сморщенное, противно орущее, покрытое какой-то беловатой смазкой существо. И ничего общего с тем бело-розовым, гладеньким, щекастеньким мальчиком с золотыми кудряшками, в голубом конвертике с оборочкой. Даже отдаленно – ничего общего.
– Ну, посмотри, кого родила! Посмотри и сама скажи кого. Ну? – с радостной улыбкой повторяла акушерка.
– Никого, – тяжело выдохнула Ирина и отвернулась.
Было ясное апрельское утро 1974 года. Девочку назвали Маргаритой.
– Ну, глазами-то работай! Лицом соображай, лицом… Придумывай, ищи свой шанс. Ты его любишь, но должна обмануть, подставить. Это же целая буря чувств и мыслей! Пользуйся, играй. Здесь твой крупешник, забыла, что ли? Ну! Ты же не кукла, не банальная шлюха, ты агент. Нет, стоп. Никуда не годится!
Режиссер громко хлопнул в ладоши. Оператор выключил камеру. Маргоша, поеживаясь, накинула халат и закурила. Было холодно. Съемки проходили в сыром безобразном подвале, заваленном какими-то трубами, ящиками, кусками ржавой арматуры. Для пущей достоверности стены полили кое-где глицерином, получились мерзкие потеки, по которым камера скользила долго и с удовольствием. На фоне сырости и грязи белокожая красавица Маргарита Крестовская, почти голая, в разодранном кружевном белье, прикованная наручниками к трубе, выглядела очень впечатляюще.