эта. Дядя Миша сунул руку в карман штанов, достал красную сигаретную пачку. Постучал ей по тыльной стороне ладони. - Не куришь? - строго спросил он. - Нет, - честно ответил я. - Правильно, - сказал дядя Миша и неожиданно быстрым и точным движением сунул в рот сигарету. - Это знаешь, дрянь какая? У, ёбтыть! Дядя Миша зажмурил глаза. - Знаю, - ответил я. И с нарастающим беспокойством почувствовал, как первые холодные дождевые капли стали падать мне на голову и руки. - Нам в школе говорили,.. - продолжал я. Признаться, не знал, что ещё сказать. Мне нужно было найти отца и вернуться домой с ним. Чтобы мама перестала плакать... Тошнит от её слёз, от темноты! Чтобы она включила, наконец, свет! Дядя Миша знал, я был уверен в этом - знал, где найти отца. Я стоял и терпеливо ждал, несмотря на начинающийся дождь, который скоро должен был перерасти в ливень с грозой. Дядя Миша закурил и важно взмахнул рукой в сторону школы. - Там папанька твой. Не дошёл, блин... Он снова коротко хихикнул. - Упал, понимаешь, у забора. Я его нести было, да где там! Лежит, вот, да мычит. Тяжёлый он, папка твой, а у меня здоровье уже не то. Не то здоровье, чтобы людей на себе таскать. А хоть бы и хороший людей, да здоровье всё-таки не то... Дядя Миша выдохнул едкий, кисловатый дым. И с глубокомысленным видом добавил: - Да, вот... Я повернулся и побежал к школе. Не хотелось терять времени. И, тем более, не хотелось его благодарить за подсказку. Он был противен! Ещё противней пьяного отца. Ну почему, почему я должен говорить с ним? Слушать его? Зачем мне это? Дыхание стало сбиваться. Тяжелеть. Я бежал, перепрыгивая через растущие лужи, через побежавшие по дороге ручьи. В темноте и наползающем тумане дорогу разобрать было трудно и несколько раз я всё-таки попадал в наполненные водой выбоины на асфальте. Старые кеды пропитались водой, и отрывисто чавкали в такт бегу. Пятки скользили по мокрым стелькам, стирая в мозоли кожу, бежать становилось всё труднее. На повороте к школе я едва не упар, потеряв равновесие. "Хватит..." Я перешёл на быстрый шаг. Можно не спешить - и так уже весь промок. И отец теперь уже где-то рядом. Я пошёл вдоль низкого школьного забора, вглядываясь в едва освещённый дальними фонарями полумрак. И, шагов через двадцать, я увидел его. Моего отца. У разросшихся, с прошлого года нестриженных школьным садовником кустов сирени, прямо на мокрой земле сидел, прислонившись спиной к забору, мой отец. Он мычал что-то нечленораздельное, мотал поникшей на грудь головой, иногда взмахивал руками, будто пытаясь поймать что-то в воздухе. Он не видел меня. И, наверное, не хотел видять. Я подошёл ближе. - Папа! Он не повернул головы. Ничего не ответил. Он продолжал мычать и бормотать что-то непонятное. Я положил руку ему на плечо. Он дёрнулся, едва не завалившись на бок, так что я едва успел его подхватить. Только тогда он заметил меня. Он поднял голову. И я едва не отпрыгнул назад, испуганный его побелевшим, обескровленным лицом и коротко блеснувшими в мутном фонарном свете желтоватыми, в красных прожилках, глазами. Потемневшие, припухшие веки задвигались. Его зрачки едва заметно задрожали. - Сына,.. - прохрипел он. - Пап, домой надо, - прошептал я осипшим голосом. И чувствовал, что говорю что-то не то, не то, что надо. И делаю что-то не то. Понимал, что теперь не домой его надо вести, а... - Может, врача вызвать? - спросил я. - Тут автомат недалеко, у гастронома. "Скорую" же бесплатно... Я позвоню? Отец замотал головой. - Не... Не, сына... Домой надо. Правда? Он сделал попытку приподняться, но смог - и тяжело осел на землю. Я подхватил его под локоть. - Вставай, пап! Правильно, домой надо. Мама ждёт. Плакать уже начала. Давай, вставай! Собирайся! "Почему - смобирайся?" подумал я. "Что ему собирать?" Сам не знаю, отчего в голову лезли именно такие мысли. Но сосредоточиться и подумать о чём-нибудь более умном я не мог. Дождь резко усилился, засверкали молнии. В голубом их свете лицо отца показалось не просто белым, а мертвенно-бледным. Я схватил его за руку. И резко потянул на себя. Тело его, обычное худое и лёгкое, которое даже мне, маленькому и худому мальчишке, казалось не по-мужски тонкокостным и слабым, стало вдруг грузным, тяжёлым, неподъёмным, будто напитавшимся, расползим и разбухшим от дождевой воды. Отец застонал. И резко вырвал руку из моей ладони. - Сам я, Игорь, сам... Он повернулся на бок. Кулаками упёрся в землю. И, застонав, приподнялся. Встал на четвереньки. И вдруг засмеялся - отчаянным, истеричным, безумным смехом. - Сынок! - выкрикнул он, отплёвываясь от стекающей по подбородку воды. - А, сынок! Похож папанька на собаку? Он попытался зарычать, но голос его сорвался в хрип. - Ай! Он провёл рукавом по глазам. - Видишь, сына, и полаять толком не получается. А хорошая вышла бы собака... - Пап, пойдём, - позвал я. И на шаг оступил от него. Сейчас он был мне не только противен - страшен. - Собака,.. - повторил отец. Он протянлу руку. Схватился за забор. Медленно, со не по годам стариковским кряхтением, встал. Постоял с полминуты, покачиваясь и отрывистыми движениями рук стряхивая с волос набирающуюся в них воду. - Собака! - с неожиданной злобой выкрикнул он. И погрозил кулаком недвижно нависшей над ночным городом чёрно-синей грозовой туче. - Я человек не такой, чтобы... И вдруг голова его снова поникла. Приступ гнева прошёл и последние силы, казалось, покинули его вместе с гневом. Отец подошёл ко мне. Схватил за плечо, больно сдавив его ледяными пальцами. - Игорь, - прошеиптал он, наклонив голову к самому моему уху. Дыхание его, с резким, тошнотворно-кислым запахом перегара, душило меня. Я закрыл глаза и замер, боясь пошевелится. - Игорь, - повторил отец. - А папка и впрямь собака у тебя. Последняя! И тут я почувствовал какой-то новый запах, исходящий от тела его. Не от дыхания, не от прошедшего через его лёгкие воздуха - от всего тела. Странный, новый, неведомый, неведомый мне ранее сладковато-приторный, липкий, едва заметный, но неотвязный, навязчивый, тревожный запах. Только потом, спустя много лет я понял - так пахнет смерть. Приближающаяся смерть. Сладостью тления, земляной затхлостью погреба, гнилостью плоти, лежалыми осенними яблоками, разрытой землёю, развороченной глиной, садовым лежалым перегноем. Смерть начинается с запаха. Сладкого, приторного, прочно впитывающегося в одежду, в кожу, в сознание, в память... Я стоял с закрытыми глазами. И старался не дышать. - Собака! - с ожесточением выдохнул отец. И произнёс, тихо и виновато: - С деньгами у меня... Случилось что-то. Понимаешь, половина пропала куда-то... Или больше. Он отпустил моё плечо. Хлопнул ладонями по карманам брюк. И радостнот воскликул: - Охренеть ведь можно, Игорёк! Всё пропало!