ьно отмывает квартиру по субботам. Она и сейчас пришла из кухни (как же, за похоронами ведь следуют поминки, а гостей так много!), не успела снять передник. Так и стоит рядом с девочками, гладит их по скорбно склонившимся, трясущимся от еле сдерживаемого плача головкам. Кажется, пытается что-то им сказать, да вот только слов не находит. Одна девочка шепчет: "Папа умер..." Вот так замирает сердце от слов, от простого дрожания воздуха. Кто-то умер. Кто-то очень близкий. Кто-то, давший тебе жизнь. "А что" говорит один из гостей "ведь хороший был мужик. Ремень для генератора помог мне достать... И денег лишних не взял, всё по чеку, я проверял..." - Перестань, - тихо попросила меня Катя. И в неясном, расплывшемся в воздухе свете настольной лампы увидел блеснувшие точки в её глазах. "Плачет?" - Катя, это же всё выдумано. Это же неправда! Я выдумал это, прямо здесь, прямо сейчас. Не было такого... - Было, - возразила она. - Было, наверное. Много раз. И будет... Она провела рукой по лицу. - Допустим, - продолжил я. - Было и будет. Но скажи, что теряют они, те, кто пришёл на похороны? И девочки с мамой в переднике? Что теряем мы? - Человека, - ответила Катя. - Почти по чеховски, - заметил я. - Человека мы забыли, человека потеряли... А что вместе с ним? Тридцать или сорок лет бесплодного ожидания, тридцать или сорок лет пустых обещаний, тридцать или сорок лет бесплодного строительства иллюзорных планов? Всё это положили в гроб и опустили в яму? Какую замечательную литературу придумали! Какую философия для оправданию существования лишних, ненужных, жалких людей! Онегиных, Печориных, Раскольниковых и, конечно же, всеми забытых Фирсов. Стало кому-нибудь от этого лучше? Может быть, появился вот этот самый "смысл жизни"? Нет, всё так же, как было тридцать лет назад, пятьдесят лет назад, сто лет назад, двести лет назад. Всё те же попытки оправдать свою жизнь, отчитаться перед какими высшими, самим же человеком придуманными силами за каждый съеденный кусок, за каждый выпитый глоток, за каждый шаг по земле, за каждый вдох и, конечно же, за каждый выдох. А перед кем, собственно говоря, отчитываться? Перед сказочными героями, призраками, химерами? О, отчитаться перед ними просто. Надо только закрыть глаза и досчитать до десяти. И они исчезнут. А вместе с ними исчезнет страх, раскаяние... - Совесть, - добавила Катя. - Именно, - согласился я. - Если кому-то так легко от неё избавиться, много ли она стоит? - спросила Катя. - Сколько может стоить призрак? - я пожал плечами. - Не знаю. - Нет призраков - нет души, - сказала Катя. - Нет, - согласился я. - Душу мы тоже придумали. Чтобы не слишком часто убивать друг друга. Чтобы иметь хоть какой-нибудь тормоз, способный остановить руку, потянувшуюся за топором. Нас нельзя убивать! Мы же обладаем душой! Свиней можно, коров можно, овец можно, кроликов можно... Нас? О, нет! Нас - нельзя! Мы одушевлённые! У нас - жизнь вечная. Ну да... Вот так и живём... - Но я же забыл о человечестве! Может быть, я вижу только часть его, причём не самую лучшую, и потому ошибаюсь, называя иллюзией то, что на самом деле реально существует и даже имеет какой-то смысл? А вдруг за границей что получше встречается? Вдруг там алхимики обнаружили философский камень, что способен превратить в золото те глиняные, серые кирпичики, из которых мы складываем нашу жизнь? Да нет, похоже, и там всё те же люди, жалкие и всеми забытые. Все, все на Земле - вот такие вот, забытые друг другом. - Похоже, не просто так,..- произнесла Катя. - Не всё так плохо, - продолжал я, почти уже не слушая её (и не состоянии остановить самого себя). - Не всё так плохо! Ведь есть нечто, придающее смысл, высший смысл, подлинную ценность человеческой жизни. - Я знаю, что ты скажешь, - прервала меня, наконец, Катя. - Ты ведь и впрямь тогда, в парке... - Я не топился, а топил, - угрюмо насупившись (нет, ненавижу, когда говорят об этом!) возразил я. - Объяснял же!.. - Давай чаю попьём? - предложила Катя. - По-моему, ты уже дрожишь весь. Холодно у нас, топят плохо... Ой, прости, это так, нечаянно получилось... По звучанию... совпало... - Хорошо, - согласился я. - Давай за чаем о твоей жизни поговорим? Как там зимняя сессия, началась уже? В тот день я лежал в постели до вечера. До темноты. И вспоминал вечер дня предыдущего. Кажется, не всё... Ещё не всё вспомнил, не всё удалось вытащить из кучи изворошённого, изорванного в клочья торопливыми, дрожащими, слабеющими руками хлама. Что-то ещё осталось. Разве только... Зачем мне надо было всё это ей говорить? Или и впрямь в той самой, несуществующей совести, появилось вдруг нечто, холодом лижущее сердце, появилось после тех, увиденных мною пятен на её лице? Но ведь несуществующих, несуществующих пока пятен! Боги, лёгкой смерти тому, кто приглашает меня на чай... Смерть. Метро. "А теперь поговорим о методах нашей борьбы. Давайте договоримся сразу, что разделение методов на эффективные и неэффективные бессмысленно по той причине, что условия жизни и возможности каждого участника борьбы абсолютно не равнозначны и подчас несопоставимы, поэтому при обсуждении методик и приёмов генерации хаоса следует исходить из принципов возможных усилий и посильного участия каждого, кто к нам присоединился. Эффективным или неэффективным может быть только оружие, и то относительно конкретных условий и обстоятельств его применения и затрат на его изготовление и использование. При этом совершенно неважно, осознаёт ли наш союзник и брат конечный результат своих действий, до конца ли он понимает, в каком направлении движется, или, скажем, просто получает удовольствие от реализации деструктивных фантазий. Полезно и позволительно всё, что усиливает проявления Хаоса в нашей жизни". "Есть смерть на любой вкус. Самая простая... Возможно, вы и думали об этом. Может быть, знаете это и без меня. Смерть бывает великой. Внушающей благоговение. Внушающей ужас. Одним движением сметающей в зловонные рвы целые народы, смешивая их с известью и глиной, с тленом и забвением. Низводящей в прах древние цивилизации. Обращающей в пыль труды десятков поколений. Останавливающей движения миллионов сердец, так что замершие маятники их лишь мгновение висят недвижно над бездонной пропастью её - и срываются, падают в тянущую, влекущую, тяжёлую, вечную её темноту. "Но есть простая, совсем простая смерть с кисловатым вкусом ржаного хлеба. Смерть на каждый день. Обыденная, немая, в потёртом сером пиджаке, мятых брюках, бледно-жёлтой рубашке с расстёгнутым воротом; с бесцветными, туманными, сонными глазами. Такая удача, господа! Сегодня я видел эту смерть". "Иногда мне кажется, что она уже среди нас". "Да, господа, среди нас. Вот это - самая эффективная, самая всепроникающая, подлинно всемогущая смерть. Та, которую не ждут. Та, к которой не готовы. Самая нелепая, самая неожиданная, самая недостойная и самая ужасная из смертей. Та, которая равнодушно, походя, будто нечаянно сметёт... Нет, не народы, не страны, не цивилизации! Человечество! Всё человечество! И не в ров... Слишком много чести! В корзину! В пыльную, заваленную чертежами неудавшихся творений, смятыми обрывками галактик, рваными клочками миров, огрызками планет и обломками звёзд мусорную корзину Вселенной. Только так лишим мы наконец... нет, не человечество - себя! Лишим мы, наконец, себя самой возможности того проклятого, мещанского, губительного для революции компромисса, того безумного шага назад, который разрушит совершенное наше Ничто. Только так, с последним шагом, с подлинно всемирной и действительно последней Революцией мы станем самой могущественной созидающей Хаос силой мироздания!" "Вы склонны к пафосу друг мой. Но идея..." "Обывателя как оружие массового истребления? Интересно, весьма интересно". "И это только начало!" Начало ветки. Синие вагоны плывут перед глазами. Оранжевые, изломанные линии цифр на чёрном табло. Восемь часов тридцать две минуты. Утро. Час пик. Я на работе. Я жду поезд. Сегодня я езжу в метро. С тяжёлым гулом останавливается вагон. Расходятся створки дверей и поток, давящий бока, сжимающий грудь тяжёлой океанской массой своей поток людей, утренний, жёсткий, жестокий, не расставшийся со сном и не видящий ничего вокруг, крутящийся водоворотами Мальстрима и втягивающий в себя всех, кто оказался на его пути, кто оказался рядом с ним, кто оказался слишком близко от него. В вагоне. Придавлен спиною к двери. Теперь надо дышать. Надо просто дышать. Каждый выдох - в лица, в лица, в лица. Мужские, женские, детские (да, есть тут дети, есть! надо только наклонить голову, немного наклонить - и выдох, выдох, выдох). В глаза, в носы, в уши. В рот, открытый рот, зевающий рот, скривившийся рот, вялый рот, напряжённый рот. Розовые губы, красные губы (помада, помада!), бледные гуды, белые губы, слюнявые губы, пересохшие губы, слипшиеся губы, отвисшие губы, герпесные губы, двигающиеся губы, трясущиеся губы. В глотку, внутрь, в душу. В ёб вашу мать! Глубже, глубже. За выдохом - выдох. Ровно, спокойно. Без пауз и отдыха. Я на работе. Мне некуда спешить. Начало ветки. Станция "Выхино". Следующая - "Рязанский проспект". Утром здесь всегда много людей. Вагоны переполнены. До Таганки. А там перейдём на другую ветку. Скажем, Серпуховскую. И поедем в Бутово. Оттуда - снова в центр. Сегодня у меня очень долгий, очень трудный рабочий день. Ещё нескол