есуществующих пока пятен! Боги, лёгкой смерти тому, кто приглашает меня на чай... Смерть. Метро. "А теперь поговорим о методах нашей борьбы. Давайте договоримся сразу, что разделение методов на эффективные и неэффективные бессмысленно по той причине, что условия жизни и возможности каждого участника борьбы абсолютно не равнозначны и подчас несопоставимы, поэтому при обсуждении методик и приёмов генерации хаоса следует исходить из принципов возможных усилий и посильного участия каждого, кто к нам присоединился. Эффективным или неэффективным может быть только оружие, и то относительно конкретных условий и обстоятельств его применения и затрат на его изготовление и использование. При этом совершенно неважно, осознаёт ли наш союзник и брат конечный результат своих действий, до конца ли он понимает, в каком направлении движется, или, скажем, просто получает удовольствие от реализации деструктивных фантазий. Полезно и позволительно всё, что усиливает проявления Хаоса в нашей жизни". "Есть смерть на любой вкус. Самая простая... Возможно, вы и думали об этом. Может быть, знаете это и без меня. Смерть бывает великой. Внушающей благоговение. Внушающей ужас. Одним движением сметающей в зловонные рвы целые народы, смешивая их с известью и глиной, с тленом и забвением. Низводящей в прах древние цивилизации. Обращающей в пыль труды десятков поколений. Останавливающей движения миллионов сердец, так что замершие маятники их лишь мгновение висят недвижно над бездонной пропастью её - и срываются, падают в тянущую, влекущую, тяжёлую, вечную её темноту. "Но есть простая, совсем простая смерть с кисловатым вкусом ржаного хлеба. Смерть на каждый день. Обыденная, немая, в потёртом сером пиджаке, мятых брюках, бледно-жёлтой рубашке с расстёгнутым воротом; с бесцветными, туманными, сонными глазами. Такая удача, господа! Сегодня я видел эту смерть". "Иногда мне кажется, что она уже среди нас". "Да, господа, среди нас. Вот это - самая эффективная, самая всепроникающая, подлинно всемогущая смерть. Та, которую не ждут. Та, к которой не готовы. Самая нелепая, самая неожиданная, самая недостойная и самая ужасная из смертей. Та, которая равнодушно, походя, будто нечаянно сметёт... Нет, не народы, не страны, не цивилизации! Человечество! Всё человечество! И не в ров... Слишком много чести! В корзину! В пыльную, заваленную чертежами неудавшихся творений, смятыми обрывками галактик, рваными клочками миров, огрызками планет и обломками звёзд мусорную корзину Вселенной. Только так лишим мы наконец... нет, не человечество - себя! Лишим мы, наконец, себя самой возможности того проклятого, мещанского, губительного для революции компромисса, того безумного шага назад, который разрушит совершенное наше Ничто. Только так, с последним шагом, с подлинно всемирной и действительно последней Революцией мы станем самой могущественной созидающей Хаос силой мироздания!" "Вы склонны к пафосу друг мой. Но идея..." "Обывателя как оружие массового истребления? Интересно, весьма интересно". "И это только начало!" Начало ветки. Синие вагоны плывут перед глазами. Оранжевые, изломанные линии цифр на чёрном табло. Восемь часов тридцать две минуты. Утро. Час пик. Я на работе. Я жду поезд. Сегодня я езжу в метро. С тяжёлым гулом останавливается вагон. Расходятся створки дверей и поток, давящий бока, сжимающий грудь тяжёлой океанской массой своей поток людей, утренний, жёсткий, жестокий, не расставшийся со сном и не видящий ничего вокруг, крутящийся водоворотами Мальстрима и втягивающий в себя всех, кто оказался на его пути, кто оказался рядом с ним, кто оказался слишком близко от него. В вагоне. Придавлен спиною к двери. Теперь надо дышать. Надо просто дышать. Каждый выдох - в лица, в лица, в лица. Мужские, женские, детские (да, есть тут дети, есть! надо только наклонить голову, немного наклонить - и выдох, выдох, выдох). В глаза, в носы, в уши. В рот, открытый рот, зевающий рот, скривившийся рот, вялый рот, напряжённый рот. Розовые губы, красные губы (помада, помада!), бледные гуды, белые губы, слюнявые губы, пересохшие губы, слипшиеся губы, отвисшие губы, герпесные губы, двигающиеся губы, трясущиеся губы. В глотку, внутрь, в душу. В ёб вашу мать! Глубже, глубже. За выдохом - выдох. Ровно, спокойно. Без пауз и отдыха. Я на работе. Мне некуда спешить. Начало ветки. Станция "Выхино". Следующая - "Рязанский проспект". Утром здесь всегда много людей. Вагоны переполнены. До Таганки. А там перейдём на другую ветку. Скажем, Серпуховскую. И поедем в Бутово. Оттуда - снова в центр. Сегодня у меня очень долгий, очень трудный рабочий день. Ещё несколько тысяч выдохов. Смерть. Аид. Начался обход. Шаги приближались, звук нарастал, и вот - открылась дверь. Так резко, что захотелось вскочить с постели и, на всякий случай, отбежать к окну. В палату они входили не спеша, по одному, переговариваясь на ходу, что-то обсуждая (что именно - я не понимал, слышал лишь обрывки, самые кончики негромко сказанных фраз, да и туман перед глазами всё ещё плыл, не рассеивался, потому звуки их речи были для меня невнятными, отрывистыми, как будто растворёнными в плотном воздухе). Я успел посчитать их (последний вошедший, словно подчёркивая то, что именно он последний, плотно прикрыл за собой дверь). Пятеро, трое мужчин и две женщины. - Так, и что тут у нас? Торопову (сразу было ясно, что это именно он, остальные четверо стояли на расстоянии шага за его спиной и, после того, как зашли в палату, были уже молчаливыми, тихими). Торопову на вид было лет пятьдесят. Крупный мужчина, ростом почти два метра (впрочем, почему почти? может, и два... я всегда плохо определяю размеры на глаз), широкий в плечах, плотного телосложения. Кажется, именно от него доходила едва ощутимая волна тонкого, слегка кисловатого лимонного парфюма. Почему-то именно этот запах отпечатался у меня сознании... нет, не внешность его (до сих пор не могу вспомнить его лица, разве только рост, широкие плечи... никогда не любил крупных людей, никогда не любил людей выше меня ростом! ...да, вот и лица других врачей для меня - лишь туманные, расплывшиеся бледные пятна, даже примерно, даже контурами не могу в памяти своей нарисовать их... ничто, ничто, только пятна). Только запах... Мне сразу стало легче, будто и впрямь дольку лимона положил под язык. - Пятеро пациентов... Женский голос. Шелест бумаг. Похоже, она перелистывала какие-то документы... Да, кажется, у неё была папка с бумагами в руках. У неё, у той женщины, что стояла слева от Торопова. - Вижу только четверых. Пятый где? Дядя Коля сжался и с головой накрылся одеялом (как будто это именно он был виноват в исчезновении пятого). Впрочем, дядя Коля всегда чувствовал себя за что-то виноватым (это я уже успел заметить) и потому всегда торопился в чём-нибудь признаться. - Пятый где? - недоумённо (словно только что увидев не заправленную, но отчего-то пустующую кровать) переспросила кого-то женщина. Шёпот, шелест бумаг. - Да, пятый пациент отсутствует, - подтвердила женщина. - Вижу, - нетерпеливо прервал её Торопов. - Вы когда научитесь информацию заранее собирать? Почему всё на ходу выясняете? - В процедурной, - ответил кто-то из врачей. - Почему во время обхода? - недовольно спросил Торопов. Женщина что-то шепнула ему на ухо. Я только успел услышать: "пункция...", "спинномозговой...". - Понял, - сказал Торопов. - И что, подождать не могли? "Ухудшение... Срочный анализ..." Торопов нахмурился. Ему явно не нравилось что-то в этих объяснениях. Но что именно - я не мог понять. И недовольство это, смешавшись с моей безотчётной тревогой, стало пробиваться, проступать потихоньку сквозь окутавший меня сонный туман. - Так, ну давайте с оставшимися разбираться... "Алтуфьево"... Вагон заполняется. "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Бибирево". Интересно, сколько людей я успел заразить за последние два дня? Вагоны плывут перед глазами, проползают змеями из норы в нору, из дыры в дыру. Грохот поездов давно уже стал сплошным, слился в один ровный гул, нестихающий гул. Словно это один длинный, очень длинный поезд, в котором я еду уже второй день подряд. Иногда начинает казаться, что я и спал в нём, в этом проклятом, в этом дрожащем и вибрирующем, подлетающем на невидимых в подземной тьме стрелках, незримых развязках перекрученных вечной ночью рельс, в этом проклятом и спасительном, в этом везущем меня от одного края преисподней до другого, в этом везущем меня к вечности, к вечной жизни в Аиде чудесном, заколдованном, заклятом, бесконечном поезде. Кажется, вчера, часов в одиннадцать вечера мы пересекли Пирифлегетон. Огненный ручей тёк по туннелю, языки пламени лизали стальные колёса, волны медленные, красные волны текли, заливая рельсы... Зёрнышки граната. Угощайся, Персефона! - А вы на следующей?.. - Что? - Да, выхожу... - Ну дайте сумку-то... - Женщина, ну что вы по ногам?! - На колёсиках... Нельзя с таким сумками... Да нагрузила ещё... - Ты мне указывать будешь! На себя посмот... - А вы? - Выхожу... Сон. Просыпаюсь. "...На станцию "Добрынинская". Поезд трогается. Вагон начинает покачиваться, переваливаться с боку на бок; плыть по уходящей во тьму, волнами, изогнутым отблеском, светом мёртвых, извитой рекою плывущей стали. Если открыть глаза - змеи. Зм