ко тысяч выдохов. Смерть. Аид. Начался обход. Шаги приближались, звук нарастал, и вот - открылась дверь. Так резко, что захотелось вскочить с постели и, на всякий случай, отбежать к окну. В палату они входили не спеша, по одному, переговариваясь на ходу, что-то обсуждая (что именно - я не понимал, слышал лишь обрывки, самые кончики негромко сказанных фраз, да и туман перед глазами всё ещё плыл, не рассеивался, потому звуки их речи были для меня невнятными, отрывистыми, как будто растворёнными в плотном воздухе). Я успел посчитать их (последний вошедший, словно подчёркивая то, что именно он последний, плотно прикрыл за собой дверь). Пятеро, трое мужчин и две женщины. - Так, и что тут у нас? Торопову (сразу было ясно, что это именно он, остальные четверо стояли на расстоянии шага за его спиной и, после того, как зашли в палату, были уже молчаливыми, тихими). Торопову на вид было лет пятьдесят. Крупный мужчина, ростом почти два метра (впрочем, почему почти? может, и два... я всегда плохо определяю размеры на глаз), широкий в плечах, плотного телосложения. Кажется, именно от него доходила едва ощутимая волна тонкого, слегка кисловатого лимонного парфюма. Почему-то именно этот запах отпечатался у меня сознании... нет, не внешность его (до сих пор не могу вспомнить его лица, разве только рост, широкие плечи... никогда не любил крупных людей, никогда не любил людей выше меня ростом! ...да, вот и лица других врачей для меня - лишь туманные, расплывшиеся бледные пятна, даже примерно, даже контурами не могу в памяти своей нарисовать их... ничто, ничто, только пятна). Только запах... Мне сразу стало легче, будто и впрямь дольку лимона положил под язык. - Пятеро пациентов... Женский голос. Шелест бумаг. Похоже, она перелистывала какие-то документы... Да, кажется, у неё была папка с бумагами в руках. У неё, у той женщины, что стояла слева от Торопова. - Вижу только четверых. Пятый где? Дядя Коля сжался и с головой накрылся одеялом (как будто это именно он был виноват в исчезновении пятого). Впрочем, дядя Коля всегда чувствовал себя за что-то виноватым (это я уже успел заметить) и потому всегда торопился в чём-нибудь признаться. - Пятый где? - недоумённо (словно только что увидев не заправленную, но отчего-то пустующую кровать) переспросила кого-то женщина. Шёпот, шелест бумаг. - Да, пятый пациент отсутствует, - подтвердила женщина. - Вижу, - нетерпеливо прервал её Торопов. - Вы когда научитесь информацию заранее собирать? Почему всё на ходу выясняете? - В процедурной, - ответил кто-то из врачей. - Почему во время обхода? - недовольно спросил Торопов. Женщина что-то шепнула ему на ухо. Я только успел услышать: "пункция...", "спинномозговой...". - Понял, - сказал Торопов. - И что, подождать не могли? "Ухудшение... Срочный анализ..." Торопов нахмурился. Ему явно не нравилось что-то в этих объяснениях. Но что именно - я не мог понять. И недовольство это, смешавшись с моей безотчётной тревогой, стало пробиваться, проступать потихоньку сквозь окутавший меня сонный туман. - Так, ну давайте с оставшимися разбираться... "Алтуфьево"... Вагон заполняется. "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Бибирево". Интересно, сколько людей я успел заразить за последние два дня? Вагоны плывут перед глазами, проползают змеями из норы в нору, из дыры в дыру. Грохот поездов давно уже стал сплошным, слился в один ровный гул, нестихающий гул. Словно это один длинный, очень длинный поезд, в котором я еду уже второй день подряд. Иногда начинает казаться, что я и спал в нём, в этом проклятом, в этом дрожащем и вибрирующем, подлетающем на невидимых в подземной тьме стрелках, незримых развязках перекрученных вечной ночью рельс, в этом проклятом и спасительном, в этом везущем меня от одного края преисподней до другого, в этом везущем меня к вечности, к вечной жизни в Аиде чудесном, заколдованном, заклятом, бесконечном поезде. Кажется, вчера, часов в одиннадцать вечера мы пересекли Пирифлегетон. Огненный ручей тёк по туннелю, языки пламени лизали стальные колёса, волны медленные, красные волны текли, заливая рельсы... Зёрнышки граната. Угощайся, Персефона! - А вы на следующей?.. - Что? - Да, выхожу... - Ну дайте сумку-то... - Женщина, ну что вы по ногам?! - На колёсиках... Нельзя с таким сумками... Да нагрузила ещё... - Ты мне указывать будешь! На себя посмот... - А вы? - Выхожу... Сон. Просыпаюсь. "...На станцию "Добрынинская". Поезд трогается. Вагон начинает покачиваться, переваливаться с боку на бок; плыть по уходящей во тьму, волнами, изогнутым отблеском, светом мёртвых, извитой рекою плывущей стали. Если открыть глаза - змеи. Змеи сплетённые ползут за окнами, охватывают, давят, сжимают вагон. Так давят, что в кольцах их трудно дышать. Так давят, что сердце - перетянуто красной ниткой... Шёлковой, лавсана ли - всё равно. Только почти не бьётся уже. И надо... Когда бы мог подумать, когда бы представить мог, что - "надо"? Надо дышать! Идти туда, где много людей. Мне. Я ведь я всегда отходил от них в сторону... Да что там, шарахался как от опасных зверей. Мне! Мне! Мне! Идти туда, где они. Преследовать их. Идти за ними след в след, наступать на след их, наступать на следы их, наступать на них, наступать им на пятки. Если след проткнуть иглой - человек умрёт. Так верил... Кто так верил? Забыл, забыл. Племена, племена... Идти за ними! Тенью, призраком! Их кладбище. То, что с ними, с ними всегда. Идти! И дышать, дышать, дышать, дышать! Как это просто - жизнь, которая каждой секундой, каждым мгновением совим делает тебя великим и первым. И последним! Самым великим полководцем, самым великим политиком, самым гениальным экономистом, самым... Только кто узнает об этом? Змеи, жирные, раздувшиеся, длинные, бесконечные, ползут по стенам, ползут, сплетаются, плетут, плетут бесконечность, сжимают, вокруг, кругом... Они - кругом. Круг! Кольцами... Кожа их - будто влажная. Лоснится. Жиром, трупным жиром. Сколько уже съедено? Сколько проглочено? Сколько погублено? Вагон пустеет. Дальше - хуже. Меньше людей. Пора выходить. Пора переходить на кольцевую линию. Кольцевая линия - основное место работы. Там всегда много людей. Кольца... Кольцом... Кто узнает об этом? И для чего мне это всё? Самый, самое, самая... И снова - самый. Возможно, мне, оставшемуся наедине с вечностью, без опоры висящему в темноте её, вечно живущему в её молчании, будет достаточно знать, просто знать, что сделал это. И знать, что только я это знаю. Возможно, только это и не даст мне сойти с ума в последнем моём одиночестве. "Кстати, железные дороги - очень перспективное направление работы. Надеюсь, мы не забыли об этом?" "Да, железные дороги... Мы не забыли об этом. Они так уязвимы!" "И, что самое главное, при их протяжённости и общей разветвлённости путей..." "Откуда этот официальный, бюрократический стиль речи?" "Я наслаждаюсь! Как он прекрасен! Как идёт мне этот новый, такой восхитительно серый, тщательно пригнанный и отглаженный, мой серый вицмундир! Какой у меня теперь чин?" "У революционеров нет чинов". "А моя легенда прикрытия?" "Кажется, вы надворный советник". "Не понимаю... Майор, что ли?" "Что вы, подполковник! Седьмой класс по Табели о рангах. Не так уж мало". "Чин мог бы быть и повыше..." "Каждый революционер - армия. Вы и без того главнокомандующий". "В стане врага хорошо быть главным". "Найди у врага слабое место - и руководи им. Ты находишь его дом. Ты приходишь к нему. Ты навязываешь ему действия, выгодные тебе. Ты становишься его командиром. Если ты поджёг дом врага, то все последующие его действия определяются тобой. Тобой, твоими планами, а не планами врага, которые рушатся с началом пожара. Он тушит пожар, то есть действует так, как запланировал ты. Не останавливайся! Наноси следующий удар, не дай врагу остановиться и придти в себя. Пусть и в дальнейшем он будет под твоим контролем". "Ну что ж... Такое замечательное сукно! Завтра я иду в министерство.." "Так как насчёт железных дорог?" "О, это просто! Очень просто..." "А по какому ведомству мне придётся служить?" "Знаете, такая небольшая, но очень, очень симпатичная канцелярия. Как доедете до Солянки, так повернёте налево..." "Посмотрите, как радостно светит солнце сквозь перепончатые крылья!" "Да, воистину, сегодня удивительный день. Я, признаться, когда проснулся, то вот так и подумал - будет сегодня удивительный день. Так иногда бывает - просыпаешься утром с каким-то особенным, радостным, солнечным чувством, не понимая даже причин такой вот нечаянной радости. Вроде бы и сны счастливыми не были (да вот бывает, что и вообще нет никаких снов, так только, темнота одна короткая, сроком лишь на то, чтобы закрыть глаза, а потом снова сразу же их открыть - вот и вся ночь, вот и вся, вот и кончилась...). Вроде бы и радости никакой в такой вот день не ожидается, да и время для радости не наступило пока... Вот именно, что пока! Вроде и не должно быть ничего, а сердце, прямо с самого начала, с самого утра, с самого раннего солнца колотиться сердце, не успокоится никак. И понимаешь... Нет, не разумом понимаешь, не рассуждениями доходишь до этого, а чем-то другим, тем, что очень глубоко в груди спрятано, тем, что вместе с сердцем биться и болеть умеет, именно там вот живёт, и тёплым, собачьим языком рёбра изнутри гладит; понимаешь