им, понимаешь им, что случится, обязательно случится сегодня, именно сегодня что-то особенное, настоящее случится, что и сам воздух вокруг переменит, так, что уже не пылью дышать будешь, а вином и ветром. Так, что воздух настоян на майской грозе, так будет и уже сейчас пить его хочется. Так что..." "Э, господа, досада-то какая! Вот и пуговичка на обшлаге отошла немного... Ежели присмотреться повнимательнее, так и увидишь, что лишь на одной ниточке и висит. Хорошо ли это, господа? Вот так войдёшь в департамент, а она - возьми, да и отскочи. Сраму-то то будет!" "Революционеры сраму не имут!" "Революционер, способный испытывать стыд - это стыд и позор для революции". "Но пуговичка, господа... Это ведь и внимание привлечь может!" "Вот это - другой разговор. Это разговор по существу. Внимание привлекать, безусловно, не надо. Внимание нам совсем ни к чему. Революционер должен раствориться в толпе с искусством военного разведчика, растворяющегося в лесу. Обращайте внимание на пуговички, господа. Это важно. В революции нет мелочей!" "А ещё, господа, воротник мундира несколько потёрт... Да, вот здесь, на сгибе. Такое впечатление, что носили его весьма неаккуратно, да притом и чистили довольно редко". "Что вы, друг мой, это совсем новый мундир!" "Разве? Но новым он выглядит лишь на первый взгляд, если не присмотреться. А если присмотреться, так уж он новым вовсе и не выглядит. Достоин ли такой мундир того, чтобы носил его надворный советник? Может ли своим видом чиновник в таком мундире внушать благоговение и священный трепет подчинённым? Нет, разве что смех нездоровый, прысканье в кулак за спиной..." "Следует ли обращать на это внимание?" "Но убедительность, господа! Убедительность образа, убедительность чиновничьей спеси, надутых щёк, вытаращенных глаз, смазанного постным маслом лица... Как важно иногда быть серьёзным, господа!" "Да, господа, золотое шитьё... Тоже ведь, если хорошенько подумать, компромисс. Да, тот самый.... Но ведь временный, господа? Временный?" "Всё временно. Всё. А та, где мы - песчинки текут быстро. Очень быстро. Время знает, что когда-нибудь оно закончится и хватается за песок. И скользит, и падает. Струйкой срывается вниз. Там, внизу - холмик, похожий на могильный. Мы - рядом. Мы толкаем время вниз, не даём ему схватится за край, удержаться, потянуть себя, замедлить поток. Мы - рядом. Мы всегда рядом, близко, совсем близко". "Уже началось?" "Да. Первый наш друг уже получил приглашение". "Он согласится?" "Он давно уже согласен, но пока не знает об этом. Он давно уже с нами. Давно, с самого рождения. Он так давно с нами... Так давно, что мне иногда начинает казаться, что и само рождение его - это часть нашего плана. Но это, конечно, не так. Мы не способны родить... кого-то... что-то... Нет, не способны. Знаете, иногда я жалею об этом". "Осторожней, друг мой! Ведь и жалость, особенно такая - это тоже путь к компромиссу". "Я знаю. Но... Без жизни, без самого малого кусочка жизни, пусть даже такой жизни... или, может быть, именно такой жизни - мы бессильны. Потому что бесплотны. Нам нужно принимать жизнь, самый горький настой её, самый тошнотворный отвар её, хотя бы немного, хотя бы по капле, хоть самым скупым и невольным глотком. Но принимать! И золотым шитьём, и пуговицами, и незнакомыми нам друзьями нашими, и словами, и мыслями и всей заразной мудростью нашей мы приходим в мир... А, значит, и мир, хотим мы того или нет, приходит в нас. Ведь это так?" "Будем осторожны, будем холодны..." "И когда наш друг придёт к нам?" "Он уже среди нас. Игорь, вы слышите нас? Вы слышите? Ответьте, Игорь!" "Господа, кажется... Да, он слышит! Он слышит нас!" "Игорь, вы помните меня?" "А меня?" "Какое шитьё... Золото, чистое золото!" "Здесь шумно... Трудно разобрать слова. Вы прочитали?.. Да, да, наше приглашение!" "Он поворачивает голову... Смотрит по сторонам... Да, он вспомнил!" "Игорь, вы слышите нас?" Смерть. Звонила мама. - Алкогольный бред... бред ревности... поведение агрессивное, неоднократно задерживался милицией... - Врёт она всё! - заявил Фёдор. В отчаянии от того, что никто его не слушает (да, похоже, и услышанные слова не воспринимает всерьёз) Фёдор сел на постель и демонстрантивно отвернулся к окну. - Не перебивайте, - сказал Торопов. - Продолжайте, Анна Петровна. Женщина вздохнула тяжело (словно и ей доставалось от фёдоровых буйств), поправила завернувшийся край рукава белого (но в подступивших сумерках казавшегося бело-серым, будто в размытых тенях) халата и продолжила: - Госпитализирован шестого ноября. При поступлении в клинику при первичном обследовании... - Врут, врут всё, - прошептал Фёдор и мелко затряс головой. - Успокойтесь, пожалуйста, - строго заметил Торопов. - Что вы тут трагедию устраиваете? Мы лечим, в конце концов, а не жизни людям ломаем. - Это вы только говорите так, - упрямо возразил Фёдор. - А на самом деле ломаете. - И травите, - добавил третий сосед. - Всех, причём... "А с этим что?" спросил Торопов и кивнул на третьего соседа. "Бред отравления, мания преследования... Обвинял соседей в заговоре и покушении на его жизнь" шёпотом же ответила Анна Петровна. И снова поправила рукав. "Устроил скандал, неоднократно пытался сломать входную дверь у соседей, ворваться к ним в квартиру. Дважды пытался её поджечь. Задерживался милицией за хулиганство. Навестивший его сын вызвал скорую психатрическую помощь..." "Почему в этой палате?" не повышая голос, спросил Торопов. И ещё раз посмотрел (на этот раз, похоже, тревожно) на третьего соседа. "При поступлении... Гораздо спокойней... Во время осмотра вёл себя тихо, на вопросы отвечал... Было принято решение..." "А вы уверены, что рецидив исключён?" уточнил Торопов. "Ну, какие гарантии... Хотя при применении" - Хорошо, - сказал Торопов. Теперь уже громко. - Вот вы, может, и не травите, - заявил третий сосед, - а вот правительство травит. Газ в плите нехороший, совсем нехороший. Я от него больной становлюсь. Очень больной. Этак и умереть могу! - Всё погибнем, - согласился с ним Фёдор. - Хотите песню спою? - Не надо! - пресекла его попытку Анна Петровна. - Он тут по три раза в день про какой-то Египет поёт... Голова уже болит, невозможно просто! - Спокойней, Анна Петровна, - сказал Торопов. - Спокойней здесь надо, тише... - Это потому голова болит, - весомо и твёрдо заметил третий сосед, - что и вас тоже отравили. - Соседи? - уточнил Торопов. - Кто мог отравить? - Да если б я знал! - и третий сосед махнул рукой на Торопова. - Да я б... - А почему к соседям пытались вломиться? - не отставал от него Торопов. - Предупредить хотел, - пояснил третий сосед. - Спасти хотел! И, тяжело вздохнув, добавил: - Не успел... Теперь померли уже наверное, царствие им небесное. Сегодня я еду к маме. Легко ли это? Они звонила утром. Почему так рано? Разбудила меня. Я проснулся. Похоже, телефон уже звонил долго. Очень долго. Звон его начался ещё где-то в конце сна. Там, где мелькали цветные рассветные пятна, золото, тёмная синева, розовые и жёлтые кольца. И - стук по вискам. Тихий, почти незаметный поначалу, потом - быстрее, сильнее, отчётливей. И только потом - прорвавшимся сквозь сон звоном. Я проснулся. Привстал, поднялся с постели. Спросонья промахнувшись, ноги опустив мимо тапок, пошлёпал по холодному, пыльному полу. Не останавливаясь. Только бы прекратить надсадный этот звон! - Как его кстати, зовут? Торопов повернулся к Анне Петровне. Она перевернула несколько листов в блокноте (таким резким показалось шуршание страниц). - Маклаев Дмитрий Леонидович... И, похоже, попыталась ещё что-то сказать, но Торопов: - Спасибо, Анна Петровна прервал её. - Так вот, - обратился он к Дмитрию Леонидовичу, третьему соседу, - соеди, как вы говорите отравлены... - Точно, - подтвердил Дмитрий Леонидович. Дядя Коля отчего-то стал боязливо ёжится, прижимать руки к груди и поглядывать на Торопова не почтительно, а, скорее, с опаской. Белые, до нитки излизанные губы у дяди Коли задрожали, искривились, обнажив серовато-жёлтый неровный ряд зубов (верхние два, как я успел заметить, были выбиты) и потому стал похож не то на облезлого хомяка, не то на старую, неоднократно битую сапогом крысу, прижатую к стенке. Но только не ту крысу, что может неожиданно с визгом броситься прямо в лицо, а другую, совсем уже ослабевшую и измотанную такими вот загонами и погонями, и оттого даже не помышляющую уже о бросках, а только лишь о том, чтобы как-нибудь выиграть время и побежать снова, побежать куда-нибудь подальше отсюда, просто куда-нибудь, лишь бы не переживать больше этого сосущего сердце, сушащего старое, усталое сердце страха. "Чего он испугался?" подумал я. - Это мама, Игорь. - Да... слушаю... Вот теперь ступням по настоящему стало холодно. Ноги я поджимал поочерёдно, но стоять на одной ноге, пусть даже это минуту правая, через минуту - левая, не слишком-то удобно, особенно спросонья. Едва успел я пробормотать в трубку первую фразу, как тут же потерял равновесие и, чтобы не упасть, схватился свободной рукой за книжную полку. Полка качнулась, одна из книг с таким сильно отдавшимся от стен грохотом упала на пол. - Игорь, что за шум? Что там у тебя? - Ничего, мам... Книга упала. - Ты как себя чувствуешь? У тебя голос какой-то слабый совсем, еле слышно. - Мам... Губы отчего-то сами собой растянулись в горькую усмешк