и самому не нравились. Поэтому и маме я их показал издали. Чтобы не смогла она прочитать. - Я приносил, - настаивал я на своей правоте. - Хорошо, хорошо, - мама подвинула мне кружку, до краёв наполненную компотом. - Вспомнила я... Да вот, сынок, старая стала, память совсем уж плохая. Ты компот пей, Игорёк, я ведь специально его подогрела. Полечи горло, а то опять сипишь, вроде... - Так вот, они новый отель в Индонезии открывают... "Вот это напрасно, совсем уж заврался" подумал я. "Я же не в Индонезию летал... Хотя рядом... Но почему бы сейчас правду не сказать?" - Как раз самый сезон сейчас... - Это зимой? - удивилась мама. - Именно! - с возрастающей уверенностью продолжил я. - Зимой - самый сезон. У нас, вон, смотри - снег... - Точно, снег, - подтвердила мама. - А там - пальмы. Цветы, знаешь, такие... Удивительные деревья - все в цветах. Красные, душистые, с удивительным, сладким запахом. И ещё - жёлтые цветы. У них запах более резкий, под вечер - тяжёлый. Это если рядом стоять... - А отель? - спросила мама. - Что? - Отель хороший? "Хороший, наверное..." подумал я. "Вот только муравьи..." - Конечно! - я и сам уже поражался тому, как складно и уверенно вру. Должно быть, мне сейчас, в этот свой визит (быть может, последний... по моей вине, по моему выбору последний) хотелось не просто успокоить маму, не просто дать ей какую-то... конечно, призрачную... надежду... нет, не только это - хотелось сотворить пусть самый призрачный, самый зыбкий, едва различимый мираж; иллюзию той наконец-то наладившейся жизни, от которой я всю жизнь бежал и к которой так хотела привести меня она... моя мама. - Конечно. Для элитного отдыха... - Для толстосумов? - Кого? - Ну, у кого денег много. Для них? - Наверное, - согласился я. - Мне, конечно, за свой счёт там никогда бы не отдохнуть. Но вот... повезло. - И как там? - Где? - В отеле. - Там? Там хорошо. Два бассейна... "Яблоки такие спелые, тяжёлые, что ветки гнутся..." - ...этот, как его... солярий. Тоже, по-моему, два или три. Пляж, конечно, свой. Собственный. Метров триста вдоль моря, не меньше. Персонал, белый халат с вензелем... "Архангелы по утрам амброзию в чашах подают, нектар к десертному столику". - Всё сейчас и не вспомнишь, - я улыбнулся виновато, будто и впрямь неудобно мне было оттого, что не могу вспомнить все детали, все секунды пребывания моего в этом несуществующем отеле. Впрочем, почему он кажется мне несуществующим, фантастическим? Не Старец ли Гор, не голова ли на блюде, не девы ли рая, не рощи ли вечные виделись мне? - Я буклеты привёз... Там всё написано... Вот, несколько статей подготовил... "Чушь, конечно. Никогда, никого не отправляли... только чтобы статью подготовить... Но ты веришь мне? Ведь ты мне веришь?" - Вот и хорошо. Хорошо, что подготовил. Мама не спрашивала меня больше ни о чём. Она просто смотрела на меня со странной, печальной улыбкой. До сих пор... До сих пор не могу понять - отчего печальной. - Я за пенсией вот сходила, - произнесла она тихо, словно стесняясь своего намёка. - А у меня теперь с деньгами хорошо, - ответил я (вот это точно было правдой). - Гонорар успел получить... - А я бы подкинула, - сказала мама. - Мне денег-то хватит, с продуктами... "Знала бы она, на что хватит...". Вот так странно происходит всё, так странно. Тарелка почти пуста. Я заканчиваю обед, я разговариваю с ней. Моя мама - единственное, что осталось от моей семьи. Быть может, единственный человек, который мог бы пожалеть обо мне... Впрочем, нет! Не это важно, не это! Вот так стучат ходики, старые деревянные ходики в узоре еловых шишек; мерно, ровно, раз в полсекунды стучат старые ходики в коридоре. Ходики с кукушкой. Кукушка, старая кукушка - всегда знала ход времени, всегда знала, как мерить его. В урочный час дверка открывалась в еловом её доме, загадочном доме, где живёт время - и боем пружинным, и голосом птицы считалось время, первые года моей жизни. Кукушку я хотел поймать ещё в детстве. Когда был совсем маленьким... Заклинанием, злым колдовством был её голос. Я не мог дотянуться до подвешенных на стене часов. Слишком мал мой рост. Лет пять мне было тогда. Едва дотащил тяжёлую табуретку, она тоже была велика для меня. Я забрался на табуретку, она качнулась на половице. Потерял равновесие, тяжелая, стальная шишка-гиря - я потянул за неё, пытаясь удержаться. Ходики упали со стены. Гулкий, звенящий удар - кукушку вылетела в последний раз из своего разрушенного дома. Вылетела - и застыла. Умерла. Ходики починили (кажется, через год... один долго носил их по мастерским). Но кукушку так и не удалось оживить. Вот так они и идут сейчас - с мёртвой кукушкой внутри. Теперь они отсчитывают последние дни. Мои. Мамы. Мира. Так тихи и хорошо. Я сижу на кухне, в тепле. Рядом счастливая мама, которую я только что убил. Она улыбается. Едва заметно. Ей нравится мой загар. Мои ноги в тёплых, разношенных тапочках. Кот идёт по коридору. Важно, степенно, с гордо поднятым хвостом. Снег идёт за окном, синий снег с серебристым отсветом. Сумерки. Не верится, что скоро все мы будем мертвы. Разве что кот переживёт нас. Ненадолго. - Игорь, ты просил меня не рассказывать об этом, - говорит мама. - Но, прости... Ты знаешь, мне снова снился отец. Твой папа... Знаешь, не такой, как перед смертью. Ты же помнишь, он болел много. Долго болел... Рак - не шутка. Высох весь, кости одни... Еле ходил, слёг потом... Тебя всё звал, да я боялась тебя к нему подводить. Ты ведь в детстве такой нервный был, впечатлительный. А у него... лицо... - Ты говорила, - я попытался её прервать. - Да, - согласилась она. Теперь она не улыбалась. Она закрыла лицо руками. Сидела так... Боже, как долго она сидела в молчании! Я не мог потревожить её, я не знал, что сказать. Боже мой, как же мне хотелось бросить... Нет, швырнуть, с размаху кинуть на пол эти проклятые, безжалостно отстукивающие время часы! Неужели мой бог меня оставил? Неужели он оставил меня один на один с этим сердцем? - Он там такой молодой... счастливый... Он спрашивал, всё ли хорошо у нас... Просил, так просил, чтобы здоровье берёг... И ещё... - Мам... Я отодвинул в сторону кружку и встал из-за стола. - Прости, мне ещё работать сегодня. Надо статью закончить, срочно очень... Мама посмотрела на меня. Кивнула. - Да, Игорь, да... Спасибо, приехал вот... - И ещё... Мам, позвони Петру. Для чего мне надо было это? Ведь я не был даже на похоронах! - Дяде Пете? - Ему. Ты знаешь, я его телефон забыл... Позвони ему. - Зачем? - Попроси помочь. Мне надо... На кладбище далеко ехать. И холодно сейчас. Может, отвезёт. - Куда сейчас-то, Игорь? Весной лучше. Пасха вот будет, все вместе... - Нет, сейчас. Едва ли будет время... весной. Попроси его, хорошо? - Хорошо, - сказала мама. - Я попрошу. Смерть. Спрашивают. - Это... Анна Петровна назвала мою фамилию, а имя отчего-то - нет. Сразу не получилось. Возможно, в её блокноте были лишь инициалы. - "И"? Иван? Илья? Игорь? Она посмотрела на меня вопросительно. - Игорь, - ответил я. - Поступил в субботу, - продолжала она. - Прибыл в сопровождении сотрудников милиции... - Сотрудника, - поправил я. Сказал это машинально, еле слышно, не рассчитывая на то, что слова мои кто-нибудь услышит и обратит на них внимание. Но Торопов обратил. - Помните? - спросил он. - Как сюда попали, кто вас привёл, по какой причине вы здесь оказались? - Помню, - ответил я. - Чётко? Ясно? Без провалов? "Да как сказать... Всё помню, всё. Но ведь вам не всё объяснишь". Торопов подождал минуту и снова обратился к женщине. - Продолжайте, Анна Петровна. - По словам очевидцев, во время прогулки в парке совершил попытку суицида. При поступлении... - Подождите, - прервал её Торопов. - Что за попытка, выяснили? Может, молодой человек нам расскажет? Я помотал головой. - Не хотите? - Не было, - ответил я. - А вот Иван Сергеевич отметил, и из сто второго,.. - начала было Анна Петровна, но Торопов поднял руку, останавливая её, и снова обратился ко мне: - А что было? - Гулял, - ответил я. - Подошёл к пруду, плохо себя почувствовал... "Не буду я тебе про птицу рассказывать, не буду! Не дождёшься!" Нет, вовсе не потому я молчал о Железной Птице, что боялся прямиком из больницы отправиться в сумасшедший дом для совсем уж безнадёжных (и крайне опасных) психов; дом, где больных напирают на ночь в палатах; дом, где к окнам приварены стальные решётки; дом, где больных накачивают лошадиными дозами аминазина, таскают под холодный душ (не то, что здесь - с заржавленной, но всё же тёплой водой) и, возможно, даже бьют. Нет, не потому молчал я о мерзкой птице, о металлическом, перьями звенящем чудище, что всеми силами (слабыми уже) пытался убедить Торопова в своей нормальности. Просто я был уверен, совершенно уверен в том, что птица эта найдёт меня везде (даже здесь!), отыщет и немедленно явится ко мне, стоит лишь упомянуть её... стоит лишь вслух вспомнить о ней, сказать о ней хоть что-то, пусть и самым тихим шёпотом. Она услышит! По следу, по звуку, по запаху - не знаю, не знаю... Но придёт! Придёт, сволочь! Торопов взял у Анны Петровны какие листки с записями и читал их, вполуха слушаю мои объяснения. - ...Голова закружилась, упал. Куртка вот где-то порвалась. - И часто у вас такие головокружения бывают? - уточнил Торопов. - Редко, - ответил я. - Я ем плохо в последнее время... - Аппетита нет? - Денег, - ответил я. - Аппетит, к сожалению, есть. - Слышь, командир, - вклинился в н