и хорошо. Я сижу на кухне, в тепле. Рядом счастливая мама, которую я только что убил. Она улыбается. Едва заметно. Ей нравится мой загар. Мои ноги в тёплых, разношенных тапочках. Кот идёт по коридору. Важно, степенно, с гордо поднятым хвостом. Снег идёт за окном, синий снег с серебристым отсветом. Сумерки. Не верится, что скоро все мы будем мертвы. Разве что кот переживёт нас. Ненадолго. - Игорь, ты просил меня не рассказывать об этом, - говорит мама. - Но, прости... Ты знаешь, мне снова снился отец. Твой папа... Знаешь, не такой, как перед смертью. Ты же помнишь, он болел много. Долго болел... Рак - не шутка. Высох весь, кости одни... Еле ходил, слёг потом... Тебя всё звал, да я боялась тебя к нему подводить. Ты ведь в детстве такой нервный был, впечатлительный. А у него... лицо... - Ты говорила, - я попытался её прервать. - Да, - согласилась она. Теперь она не улыбалась. Она закрыла лицо руками. Сидела так... Боже, как долго она сидела в молчании! Я не мог потревожить её, я не знал, что сказать. Боже мой, как же мне хотелось бросить... Нет, швырнуть, с размаху кинуть на пол эти проклятые, безжалостно отстукивающие время часы! Неужели мой бог меня оставил? Неужели он оставил меня один на один с этим сердцем? - Он там такой молодой... счастливый... Он спрашивал, всё ли хорошо у нас... Просил, так просил, чтобы здоровье берёг... И ещё... - Мам... Я отодвинул в сторону кружку и встал из-за стола. - Прости, мне ещё работать сегодня. Надо статью закончить, срочно очень... Мама посмотрела на меня. Кивнула. - Да, Игорь, да... Спасибо, приехал вот... - И ещё... Мам, позвони Петру. Для чего мне надо было это? Ведь я не был даже на похоронах! - Дяде Пете? - Ему. Ты знаешь, я его телефон забыл... Позвони ему. - Зачем? - Попроси помочь. Мне надо... На кладбище далеко ехать. И холодно сейчас. Может, отвезёт. - Куда сейчас-то, Игорь? Весной лучше. Пасха вот будет, все вместе... - Нет, сейчас. Едва ли будет время... весной. Попроси его, хорошо? - Хорошо, - сказала мама. - Я попрошу. Смерть. Спрашивают. - Это... Анна Петровна назвала мою фамилию, а имя отчего-то - нет. Сразу не получилось. Возможно, в её блокноте были лишь инициалы. - "И"? Иван? Илья? Игорь? Она посмотрела на меня вопросительно. - Игорь, - ответил я. - Поступил в субботу, - продолжала она. - Прибыл в сопровождении сотрудников милиции... - Сотрудника, - поправил я. Сказал это машинально, еле слышно, не рассчитывая на то, что слова мои кто-нибудь услышит и обратит на них внимание. Но Торопов обратил. - Помните? - спросил он. - Как сюда попали, кто вас привёл, по какой причине вы здесь оказались? - Помню, - ответил я. - Чётко? Ясно? Без провалов? "Да как сказать... Всё помню, всё. Но ведь вам не всё объяснишь". Торопов подождал минуту и снова обратился к женщине. - Продолжайте, Анна Петровна. - По словам очевидцев, во время прогулки в парке совершил попытку суицида. При поступлении... - Подождите, - прервал её Торопов. - Что за попытка, выяснили? Может, молодой человек нам расскажет? Я помотал головой. - Не хотите? - Не было, - ответил я. - А вот Иван Сергеевич отметил, и из сто второго,.. - начала было Анна Петровна, но Торопов поднял руку, останавливая её, и снова обратился ко мне: - А что было? - Гулял, - ответил я. - Подошёл к пруду, плохо себя почувствовал... "Не буду я тебе про птицу рассказывать, не буду! Не дождёшься!" Нет, вовсе не потому я молчал о Железной Птице, что боялся прямиком из больницы отправиться в сумасшедший дом для совсем уж безнадёжных (и крайне опасных) психов; дом, где больных напирают на ночь в палатах; дом, где к окнам приварены стальные решётки; дом, где больных накачивают лошадиными дозами аминазина, таскают под холодный душ (не то, что здесь - с заржавленной, но всё же тёплой водой) и, возможно, даже бьют. Нет, не потому молчал я о мерзкой птице, о металлическом, перьями звенящем чудище, что всеми силами (слабыми уже) пытался убедить Торопова в своей нормальности. Просто я был уверен, совершенно уверен в том, что птица эта найдёт меня везде (даже здесь!), отыщет и немедленно явится ко мне, стоит лишь упомянуть её... стоит лишь вслух вспомнить о ней, сказать о ней хоть что-то, пусть и самым тихим шёпотом. Она услышит! По следу, по звуку, по запаху - не знаю, не знаю... Но придёт! Придёт, сволочь! Торопов взял у Анны Петровны какие листки с записями и читал их, вполуха слушаю мои объяснения. - ...Голова закружилась, упал. Куртка вот где-то порвалась. - И часто у вас такие головокружения бывают? - уточнил Торопов. - Редко, - ответил я. - Я ем плохо в последнее время... - Аппетита нет? - Денег, - ответил я. - Аппетит, к сожалению, есть. - Слышь, командир, - вклинился в наш разговор Фёдор. - Чего парня мучаешь? Может, ему зарплату три года не платят, он скоро кору с деревьев есть будет. Его менты приволокли - а вы тут и рады стараться. - Я попросил бы! - строго заметил Торопов. - Вести себя тихо во время обхода! Не перебивать врачей и других пациентов! - И не подвергать сомнениям экономический курс нашего правительства! - строго заметил третий сосед. - Кто у нас тут кору ест? В Москве-то? Скажешь тоже... - И вы помолчите, - прервал его Торопов. - А вы, молодой человек... Он снова обратился ко мне. - ...Через полчаса извольте-ка подойти ко мне на приём и обследование. Вернее, вас санитар проводит. Рассуждаете вы вполне логично и выглядите вполне спокойным, уравновешенным человеком, но мне, признаться, хотелось бы кое-что уточнить. Вот, например... Впрочем, это я отдельно выясню. Кстати, откуда такое спокойствие? Он повернулся к одному из помощников. - Николай Иванович, разве ему уже назначили курс лечения? Кто определил, кто назначил? Один из ассистентов (полный мужчина лет сорока - сорока пяти, невысокий, с тяжёлым, как будто оплывшим и, как показалось мне, каким-то нервным, неспокойным лицом... странным, странным лицом... будто он опасался сказать что-то не то, либо сказать слишком много и тем выдать себя... тревожно было смотреть на него, нехорошо и тревожно) быстрым, почти суетливым движением вытер уголки губ и, словно наизусть по заранее вызубренной шпаргалке, отчеканил: - Учитывая то, что больной поступил я явно возбуждённом состоянии, а также принимая во внимание некоторые обстоятельства госпитализации вкупе с общим асоциальным фоном поведения и ярко выраженным аутизмом больного, дежурным врачом был назначен курс нейролептиков пролонгированного действия... - У нас мало времени, прошу вас покороче - оборвал его Торопов. И нервно сжал губы. - Сегодня утром была сделана инъекция флушпирилена, - закончил Николай Иванович и снова вытер губы. - Доза? - уточнил Торопов. - Пять миллиграмм. - И с какой интенсивностью собираетесь нейролептиком потчевать? - с явной уже иронией спросил Торопов. - Полагаю... Николай Иванович быстро глянул на потолок, будто там была записана для него подсказка, прошептал что-то неразборчиво и потом, громко уже, ответил: - До окончания срока лечения в стационаре - нет, не планируется. - А потом? - не отставал Торопов. - Для социальной реадаптации, - замялся Николай Иванович, - амбулаторно... - Отменяю, - заявил Торопов. - И, заметьте, Николай Иванович, я пока не спрашиваю, какое именно психическое расстройство было диагностировано у больного при первичном осмотре, и на основании чего было принято решение о назначении курса инъекций. - Пока не спрашиваю, - добавил Торопов с чётким ударением на слове "пока". Николай Иванович грустно вздохнул. Не могу понять отчего, по какой причине именно в этот день я впервые почувствовал себя одиноким. Впервые почувствовал одиночество, ощутил его как осколок, отлетевший осколок мёртвой, недвижной, застывшей, схваченной сухим, серым льдом вечности. Осколок, подхваченный зимним ветром. Осколок, на одном дыхании колючего декабрьского ветра пролетевший весь долгий путь свой над засыпанными снегом, покачивающимися на сугробах, расплывающимися в туманных предутренних сумерках московскими крышами. Осколок, разрезавший мне глаза. Из разрезанных глаз потекла не кровь. По счастью. Слёзы. Отчего такой тоской наполнилось сердце в то утро? Кого мне стало жалко так поздно? И почему не справился я с опоздавшей этой жалостью? Неужели и внутри меня есть место слабости? Неужели кто-то ещё нужен мне? У них плохой запах изо рта! У них у всех плохой запах изо рта! Они воняют! Они все воняют! Мудаки! Мудаки! Суки! Кто ходит по улицам? Кто живёт? Кто вообще хочет жить? ****и! Вы****ки! Быть может те, кто травил меня в школе? Мочился мне на голову в грязном, остро говном пропахшем школьном сортире? Мочился... О, да я причастился вашей мочой, мои добрые люди! Кто ещё в детстве бил мне морду так, что я терял сознание? Кто запугал, затравил меня так, что я и помыслить не мог о спасении, укрытии или хотя бы передышке? Кто накидывал мне проволочную петлю на шею и волок по длинным, длинным, длинным... ****ь! Да бесконечным школьным коридорам да так, что я едва успевал перебирать ногами, перебирать - быстро, быстро! Быстро, чтобы не упасть и не задохнуться! Кто кидал меня в лужу и наступал ногой на затылок, и радостно смеялся, глядя на пузыри, что пускаю я, захлёбываясь грязью? Кто украл мои ночи?! Отчего сердце болит, отчего скачет лягушкой; холодной, под рёбрами бьющейся лягушкой? Отчего на каждом ударе чувствую я иголку, тонкую, ста