глаза. "Знаешь, как меня зовут?" Зазвонил телефон. Я снял трубку. "Mister Samarin?" Я молчал. "Hallo! Is it room number twenty five?" - Слушаю, - ответил я. Почему-то по-русски. "Nice to hear you, Mister Samarin. How are you? I'm Lee. Did Yon warned you about my call?" - Предупреждал... "Sorry, I can not understand you. Speak English please. I'm waiting for you downstairs. When will you be there?" - In ten minutes... How can I recognize you? "White trousers, white shirt with short sleeves. Black glasses. To make sure just ask me about my name. I don't think there are a lot of Lees in the lobby". - Well... Wait... "OK. Please don't worry. We have some time..." Короткие гудки. Пальмы плывут за окном одна за другой. Свет насквозь пробивает листву, прожигает её, режет на тонкие ломти. Тонкие листья распахнувшимся, раздёрганным ветром веером расходятся от ветвей, дрожат и мелко вибрируют. Узор - полосками бойниц, из которых бьёт узкий, точно направленный луч. Чёрные листья на бело-жёлтом солнце. Серые, бугристые стволы. Кокосовая скорлупа на обочине. Белый песок. Тёмно-зелёный край заболоченной канавы. Машина свернула вправо. Тянется длинный, высокий забор. Вот он прервался на мгновение - узкий проулок, укрытый печальной тенью. Где-то в глубине - красная вывеска. Кока-кола. Сонная лавка в декабрьском полдне. Старик в оранжевой майке, сидевший на пороге лавки, у пыльной, заклеенной выцветшими календарями (мелькнули цифры - 2001, 2002...) поднял в приветствии руку. Рука замерла. Едва ли старик знал водителя. Быть может, ему просто было скучно. Хотелось поболтать с кем-нибудь. Сказать кому-нибудь : "Привет!" (Кстати, как это звучит на местном языке?) Или помахать рукой вслед проезжающей машине. И услышать в ответ короткий гудок. Водитель не реагирует на приветствия. Руки лежат на руле. Он смотрит на дорогу и всё время молчит. Он вообще ни на что не реагирует. Синяя кепка - бейсболка надвинута на самые брови. Тёмные очки - такие же, как и Ли (или как там его зовут на самом деле?). Гудка не было. Машина пронеслась мимо. Высокие кусты изумрудно-зелёной стеной с узором жёлтых цветков. Какой у них запах? Должно быть, приторно-сладкий. Окна в машине закрыты. Только шипение воздуха, бьющего сквозь развёрнутые к стёклам сопла кондиционера. И навязчивый одеколонный запах ароматизатора. Такой же запах и в холле гостиницы. Может, просто нарвать этих жёлтых цветков и разбросать их повсюду. Я один на заднем сиденье. Движенья ничто и никто не стесняет. Я тянусь к окну. Ли поворачивает голову. Улыбается. Глаз не видно за чёрными стёклами очков, но я уверен - теперь это узкие, совсем узкие добродушные щёлки. "Природой интересуетесь, дорогой гость?" - Poison, - говорит Ли, показывая на цветки. - Very dangerous... Яд. Цветки ядовиты. Ли качает головой и отворачивается. Я отражаюсь в зеркале заднего вида. Он контролирует все мои движения. Я сам скоро стану ядовитым. Может, со временем и пожелтею. Запах, правда... Какие будут симптомы? Кашель, кровь горлом, боли в желудке? Кожа покроется коричневой коркой? Или струпьями? Отвалятся ногти? А может, раздуюсь как шар. Зловонный кожаный шар. Надо будет взять иголку и проткнуть собственный живот. В помертвевшей коже не будет боли. Только давление, движение в глубь упругой, подпираемой газами плоти. Хотя... К чему все эти догадки? Сейчас всё расскажут. Всё объяснят. Проинструктируют. Возможно, им совершенно ни к чему слишком явные симптомы ужасной болезни. Им нужна смерть. Просто смерть. Буду ли я белый, серый, коричневый, чёрный или розовый и цветущий - всё равно. Внешняя форма контейнера большого значения не имеет. Распыление... Машина ещё раз повернула направо. Снова забор. Белый, плотно пригнанный в сплошную, идеально ровную плоскость, кирпич. Похож на прежний. Возможно, это он есть, только мы объезжаем огороженную территорию с другой стороны. Потемнело - и слева, отсекая пространство поросших кустами пустырей, тисками дорогу в узкий просвет, потянулся забор из того же белого кирпича. Стоп. Тупик. Глухой тупик. Заборы сомкнулись. Стена с трёх сторон. Машина остановилась, едва не ткнувшись бампером в наискось, по диагонали зачернённою тенью кирпичную кладку. Водитель заглушил двигатель. Щёлкнув тумблером, выключил кондиционер. Прыгнула вверх кнопка замка на двери. - Welcome, - сказал Ли и широким жестом гостеприимного хозяина показал на дверь справа от машины. Я сразу и не заметил её. Стальная, массивная дверь, выкрашенная светло-серой краской, полностью сливалась со стеной. В одну линию. Ни единого выступа. Нет дверной ручки. Нет ни замка, ни замочной скважины. Нет дверного глазка. Нет ничего. Только ровная стальная поверхность. Мы остановились точно у неё. Видимо, водитель очень хорошо знал, где и как надо останавливаться. Ли вышел из машины (еле сумев выбраться - настолько узок был этот проулок). Подошёл к двери. Вынул из чехла на поясе мобильный телефон и набрал номер. Потом, ни сказав ни слова, отключил его и снова убрал в чехол. Через полминуты дверь бесшумно открылась (створка двери ушла внутрь, скрывшись в темноте). Ли махнул мне, приглашаю войти. "Точный расчёт" подумал я. Ни единого лишнего мгновения на улице. Из машины - сразу внутрь. Наверное, на секунду я всё-таки замешкался. Потому что мне показалось, что кто-то наблюдает за мной. Я готов был поклясться, что где-то там, в стене и на ней, спрятана телекамера. Но, честное слово, её совсем, совсем не было видно. Только чувствовалось... - Игорь, сходил бы ты, поискал отца... Поздний вечер. Сумерки. Жаркий июльский вечер скоро сменит прохладная ночь. Воздух остывает. Слабеет жар от асфальта, пыльный воздух наполняется влажной прохладой. Где-то там, вдали, на востоке Москвы собираетсмя гроза. За крышами домов, на рваной кромке синих облаков - короткие вспышки, белые линии, сполохи, отражения дальних молний. - Поздно уже,.. - говорит мать. И зябко кутается в старую, вязаную кофту. Я знаю - ей не холодно. Страшно. Она боится за отца. Я - маленький. Мне всего только десять лет. Или... Нет, десять. Точно помню, десять. Не больше. Наверное, не слишком-то это хорошо придумано: посылать ребёнка, такого маленького ребёнка на поиски пропавшего (и, должно быть, изрядно уже набравшегося) отца. Конечно, она пошла бы сама... Пошла бы, если бы не боялась так этих проклятых, чёртовых, чёрных улиц. Хриплых, грубых голосов, вечного мата, хамства, грязи... грязи! Грязь, кругом грязь. Внутри, снаружи. Я плюю на ладони, растираю слюну. Вытираю ладони о футболку. - Зачем это? - спрашивает мать. Она пытается улыбнуться. Ей не по себе. Она дрожит. "Господи, ну что с ним опять случилось? Неужели прозевала? Неужели зарплата сегодня?" Я не прощу её. Никогда её не прощу. За то, что родила. За то, что родила здесь. За страх. За ежедневную боль. За её и свою трусость. Не прощу! - Руки мою, - отвечаю я. И протягиваю ей ладони. - К ужину. Руки мою. Правда, чистые? Она подходит ко мне. Наклоняется. Не прощу - за бедность. За насмешки и издевательства одноклассников. За заплатанные штаны. Ботинки не по размеру. Дермантиновый ранец. За больные зубы. Слабый кишечник. Вялые мышцы. Плоскостопие. За сгнивший мозг. За её доброту, за её проклятое сострадание! Мой тело - генетическая помойка, зловонная клоака. Я унаследовал всё самое худшее от своих предков. Все их болезни, все их слабости, все их телесные и умственные изъяны. Все их грехи. Господь дал им возможность съесть виноград. Я - оскомина. Омега. Конец. После меня не будет никого. Мне десять лет. - Прости, Игорёк... Мама плачет. Она сжалась, сгорбилась. Ладонями закрыла лицо. Плечи её дрожат. Она сидит на табуретке у кухонного окна. Она сидит, поджав ноги. И плачет. На мгновение мне становится её жалко. - Мама... Она вытирает слёзы - пальцами. Не вытирает, скорее - просто размазывает их по щекам. Нелепая, глупая, бедная мама. Она всхлипывает. - Зарплата сегодня... Я и забыла. Прости, Игорёк, раньше надо было отца искать. Он ведь хороший человек, добрый. Мягкий только, любой гад его уговорит... Она взмахивает рукой, словно обороняясь от невидимого этого гада. - Как деньги появятся... А ведь о семье не думает. Не до того ему. Мне трудно понять смысл её слов. Я не могу понять, почему хорошему отцу наплевать на меня. Жалость сменяется страхом. Я не могу больше оставаться в этой тёмной квартире. Я не могу больше вынести этот подступающий ночной мрак. Я не могу, не могу больше слышать этот плач, эти причитания, эти лживые слова об отцовской любви, эти глупые, никому не нужные оправдания! Да за что мне это? Почему я должен это терпеть? И почему эта хлюпающая, жалкая, безвольная, отчаянно цепляющаяся за призрачное семейное счастье, и при этом так глупо гордящася своей нелепой и ненужной мне материнской любовью женщина - это и есть та самая женщина, что родила меня. Это моя мать... Я не могу её жалеть. Нет! - Хорошо... Я подхожу к двери. - Пойду, поищу его, мама. И добавляю: - Пока не слишком стемнело. - А я был недавно у вас, в Москве... Девушка в белом халате поставила на стол два стакана с минеральной водой. Два стакана из голубоватого стекла, словно два цилиндра тонкого, звенящего льда. Вода дрогнула едва заметно - ветерок пролетел по комнате, тронул прозрачный холод. Словно хотел отпить глоток, да не смог. Самую малость, незримую долю