ся? - спросил дядя Петя. - Устал с дороги? - Устал... Дядя Петя присел рядом со мной и протянул мне пластиковый стаканчик. Достал из пакета початую бутылку водки, открутил пробку и плеснул в стакан, наполнив его до половины. Я огляделся по сторонам. "Нет призраков, нет... То ли сумасшествие у меня не такое, чтобы призраков видеть, то ли они видеть меня не хотят.. А, может, и нет его вовсе, этого мира мёртвых? И души у человека нету. А кто сказал, что есть? Тот, кто про душу говорил - тот и конец времён себе по-другому представлял. А время-то тихо кончилось, незаметно..." - Мне нельзя, я за рулём, - сказал дядя Петя, и убрал было водку в пакет. Потом подумал, махнул рукой и сказав: - А, ладно! Налью и себе чуть-чуть... Надо же помянуть... Мы выпили. Водка показалась мне безвкусной. Мне показалось, что я выпил холодную воду, лишь слегка поколовшую язык. - Тут мне Лидка собрала в дорогу, - произнёс дядя Петя, заглянув в пакет. - Сам даже не знаю, что... тут, вроде, бутерброды с колбасой, сыр есть... Меня неожиданно вырвало, будто из гейзера, под давлением вбросив наружу мутную желудочную слизь. Я едва успел отвернуться, выблевавшись за ограду. И тут только почувствовал густой, терпкий водочный запах. - Что это с тобой?! - вскочил, всполошился дядя Петя. - Грипп, - отдышавшись, ответил я. И, схватив с сугроба комок снега, вытер лицо. - Ну, ты даёшь! - дядя Петя с некоторой опаской посмотрел на меня (видимо, жалел уже, что поддался на уговоры мамы и привёз меня на это полузаброшенное, отдалённое, утонувшее в зимнем снеговом океане кладбище). - Ты это... если плохо себя чувствуешь... Может, сразу и назад соберёмся? Я вот могилку подновил, сейчас вот ещё снег с дорожки смету... - Посидим немного, - предложил я. - Ничего страшного. Вчера температура поднялась, я уж решил не откладывать. Дядя Петя снова присел на скамейку. Сидел он, задумавшись, низко пустив голову и лишь изредка поглядывая в мою сторону (словно проверяя, всё ли у меня в порядке). Сидел он так долго, минут пятнадцать. Желудочные спазмы стали понемногу стихать и рвотные удавьи кольца, сжимавшие моё горло, постепенно ослабли. Приступ стихал. Я старался дышать глубоко и редко. Каждый новый глоток воздуха мог разбудить уснувшую было болезнь и она снова стала бы выкручивать меня, выворачивать размякшее и осклизлое моё нутро. - Снега намело, - сказал дядя Петя. - Чего зимой-то решил приехать? - Не знаю, - ответил я. - Просто так... - Просто так - тоже хорошо. Дядя Петя встал, взял лежавший у ограды веник, связанный из охапки пушистых, синевато-зелёных еловых веток, и стал медленно и размеренно обмахивать дорожку, что от калитки вела к могиле. - Мать-то твоя не хотела его здесь хоронить, - сказал дядя Петя. - Говорила - от города далеко, ездить неудобно... - Я уже слышал... Дядя Петя не обратил никакого внимания на мои слова. Кажется, он говорил сам с собой и для себя самого. Или всё-таки хоть отчасти слышал меня, но не хотел отвечать? Ему были важнее его слова, и только. - ...Если б не моя машина - так только на электричке. А это, сам понимаешь... Намучаешься так ездить-то. Она вот и предлагала на каком-нибудь городском кладбище его похоронить. А на каком городском? Разве это так просто? Вот, бывает, конечно, и так, что у людей участок свой. Вот у меня знакомый - так у его семьи аж с тридцать восьмого года участок на Преображенском кладбище. У него там и бабушка, и прабабушка. А у нас? Нет в Москве своего участка, и зацепиться не за что. - Это не важно, - ответил я. - Сейчас это не важно. - Вот сюда и привезли. А что? Здесь тоже неплохо. Место тихое, сосны растут. И летом хорошо, спокойно... Как? Дядя Петя остановился, замолчал. Посмотрел на меня удивлённо. Потом отложил в сторону еловый свой веник, подул на руки и надел печатки. Подошёл ко мне и сел рядом на скамейку. - Почему? - спросил он. - Почему не важно? - Не важно, - повторил я. - Какая теперь разница, кто и на каком кладбище? Я огляделся вокруг. Темнота быстро сгущалась, накрывая редкие, бледно-жёлтые огоньки фонарей у центральной аллеи. Широкие ветки сосен и елей мерно и тихо качались под тихим ветром, тёплыми ладонями гладили могилы, словно укачивая, колыбельным, синим сном успокаивая растревоженных мною мёртвых. И слова, едва донесённые вечерним этим ветром, слова печальные и мудрые, долетали до меня. Грустною правдой. "Умерший - умер. Никто не живёт после смерти. Только сон. Только тлен и забвение. Нет мира мёртвых. Не ждите оттуда гостей. Никто не возвращается. Душа не живёт, а тело погребено. Мир мёртвых не придёт к вам. А мир живых погибает. Останется лишь пустота. Что ты наделал, нищий и жестокий? Что ты наделал?" "Убил" прошептал я. "Ты один" ответил мне кто-то. Или мне показалось? "Ты один. Ты счастлив? Зачем ты мучаешь нас? Ты придумал свою жизнь, но как же бедна и убога твоя фантазия! Почему ты не придумал себе другую жизнь? Почему ты не уничтожил одного себя?" "Скучно" ответил я. "Это мой план! Мой тихий Армагеддон! Моя змеиная смерть!" "Прости" ответил мне голос. "Я никогда, никогда ещё не говорил с тобой. Должно быть, это моя ошибка. Роковая ошибка. Я бы просил у тебя прощения, и ты бы простил меня. Но - поздно! Поздно теперь... Как ты думаешь, что будет после смерти?" "Чьей?" спросил я. "Твоей". "Моей? Ничего". "Ты прав" ответил мне голос. "Ты прав. Ты оставишь после себя пустоту. Пустоту, которая никогда и ничем не заполнится. Это и есть твоя вечность?" "Да" ответил я. "Твоё тело - обитель самой смертоносной заразы в истории человечества. Заразы, которая прекратит саму эту историю. Твоё тело будет убивать даже после твоей смерти. Едва ли его сразу отыщут в проклятом твоём жилище. Едва ли его сразу догадаются кремировать. Едва ли к нему приблизятся в костюме высшей биологической защиты. Просто придут и положат на носилки... Оно будет убивать, убивать, убивать. Ты думаешь, это твоя власть? Твоё величие? Твоя заслуга? Ты - просто вместилище, обитель демонов. Как просто получить великую власть над жизнями других людей! Нужно просто расслабиться и впустить в себя дух силы, всесокрушающий дух власти". "Люди, самые лучшие и чистые, молятся о ниспослании веры" возразил я. "Молятся о ниспослании духа святого. Откуда им знать, чего хочет их божество? Быть может, святой дух - во мне. Быть может, их славный бог ставит точку, и я - кончик его пера. Кто знает..." "Ты - добро?" "Нет добра и зла" ответил я. "Нет воздаяния, нет высшего суда. Есть просто Воля. Иов возроптал, а Всевышний ответил ему: "Излей ярость гнева твоего, посмотри на всё гордое, и смири его. Взгляни на всех высокомерных, и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их. Зарой их всех в землю, и лица их покрой тьмой. Тогда и я признаю, что десница твоя может спасать тебя". Так сказал Господь, которому поклоняются иудеи и христиане. Мне нравятся его слова! В них - мудрость. Воля и сила! Нет любви, нет смирения, нет справедливости, нет спасения, нет милосердия! Всё это ложь, опасные иллюзии, мерзость! Любовь - мерзость перед Высшими. Мерзость! Разве спасла она хоть кого-нибудь? Разве она изменила к лучшему чью-нибудь жизнь? Разве продлила хоть на секунду чью-либо жизнь? Сила, абсолютное, всепроникающее, всесокрушающее насилие - вот единственная движущая сила Вселенной. Сама жизнь сотворена насилием, вырвавшим материю из вечного мрака и покоя, сообщившим ей энергию, давшим ей импульс к развитию. И если моя сила - высшая на земле, то не свидетельство ли это правильности моего выбора?" "Я хочу спать" ответил мне голос. "Я устал..." - Что ты шепчешь? - обеспокоено спросил меня дядя Петя. - Игорь, племяш любезный, у тебя не жар ли начался? Лицо багровое прямо. - Ничего, - ответил я. - Кровь прилила... Пётр... - Слушаю, слушаю, - отозвался дядя Петя. - Отец мой быстро умер? Ты... Мама говорила, ты и в больницу к нему ездил. - Как считать, Игорь. Когда он умирать-то начал? Разве это знает кто-нибудь? Я - нет. Мы, честно говоря, не слишком-то плотно с ним общались. Не сказать, что дружили, не сказать. Мама твоя жаловалась... Он крякнул и посмотрел искоса на могильную плиту. - Он же детдомовский, отец твой. - Я знаю. - Да, вот... Игорь, ты ж сам всё видел. Жили они, мать и отец твой, неровно. У него характер - не сахар был. Скандалы были, и пил он одно время... - Я помню. - Да, - продолжал дядя Петя. - Ты с детства тихий был. Как сейчас помню: звонит мать-то твоя да в голос кричит. Приезжай, дескать, Петя, забери меня... Ну, приезжаю. А в доме... Мать моя! Бутылки на полу, крик, дым коромыслом! - Какой дым? - спросил я. - Это я так, - дядя Петя смущённо кашлянул и снова глянул на могилу. - Фигурально выражаюсь. Хотя, по-моему, было всё-таки накурено. Я тебя тогда, помнится, еле нашёл. Ты под диваном прятался. Помнишь? - Нет, - ответил я. Ложь! Помню, помню эту мелкую, сухую, мерзкую пыль, забившуюся мне в ноздри. Крики, звон тарелок, удары кулака по столу. Помню, помню всё! - Вот так, - сказал дядя Петя. - Вот так оно всё и было. И не раз так было. А потом у него то ли рак нашли, то ли ещё что-то... В общем, не знаю точно. К нему в больницу мать твоя всё время ездила. Я-то только вместе с ней навещал. Один... Вроде, и не ездил один, хотя всего, конечно, не упомнишь. А она... Она помирилась с ним, мать-то твоя. Помирилась, как только болезнь у него нашли. В больнице... В общем, захожу в палату, а он там, где-то в уголочке лежал... И она рядом его постелью на стуле сидит, к нему наклонилась. Смотрю н