них - прямо голубки, тихие такие, целуются... Я даже отвернулся, слёзы на глаза набежали. Да... Она его потом часто вспоминала. Жалела, что не так жизнь они вместе прожили. Не так, как хотели. И тебе, конечно, не то детство устроили... Да что говорить... Странная штука судьба, странная. Вот, вроде, хорошие люди. Добрые, умные. А вот портят себе жизнь, ломают её. А почему? И сами, наверное, объяснить не могут. И себе портят, и... Он посмотрел на меня и отвернулся. - ...И детям своим. То есть... сыну... Вот так. Я как только начались у них дебоши всякие, сразу ей предложил: "Давай, пока всё не устроится, я Игоря к себе возьму". Так и сказал. А она - отказалась. Напрочь. А плохо было бы тебе у нас? - Не знаю, - ответил я. - Вот смотри, - дядя Петя повернулся ко мне, снял перчатку и начал загибать пальцы. - Квартира-то тебе от бабушки досталась. Это ведь, считай, от нашей семьи. Детей у нас с Лидой нет. Хотя, конечно, двоюродные всякие братья... Да, но вот у и матери у твоей квартира, которую ещё отцу твоему выделили. Это в советское-то время! Правда, он по строительной части тогда был, да и мама моя была жива, а там ты родился, а они - в общежитие. В общем, что он там крутил - не знаю, а квартиру он себе выбил. Умный был, когда трезвый! Вот такие дела. - Это не важно, - ответил я. - Теперь и это не важно. - Вот странный ты, племяш, - искренне удивился дядя Петя. - Не пойму - то ли из-за болезни это у тебя, то ли просто настроение такое. То кладбище тебе не важно, то... А почему, кстати, кладбище не важно? Что, вот так всю жизнь ездить сюда будешь? - Нет, - ответил я. - Никто никуда не будет... Просто не важно. Всё теперь будет по-другому. Не так, как кто-то планировал; не так, как хотел. Теперь можно всё забыть... "Не буди меня, прошу" прошептал всё тот же тихий голос. "Я только начал засыпать..." - Вот вредный ты, племянник дорогой становишься, когда заболеешь, - сказал с досадой дядя Петя. - Это я ещё заметил, когда ты маленький был. Ты и тогда любил сесть куда-нибудь в угол, да что-то бурчать себе под нос. Непонятные всякие слова говорил, людей каких-то странных придумывал, которых и на свете никогда не существовало. Фантазёр, право слово... - Пётр, может, поедем? - предложил я. - Темнеет... - И то правда, - ответил дядя Петя и встал со скамейки. Отряхнул брюки от налипшего снега. Веник из еловых ветвей положил под скамейку. Бутылку и пластиковые стаканчики положил в пакет. И подошёл к калитке. - Ну вот... Всё убрали, в порядок привели... Я попытался встать - и ноги ослабли вдруг, подогнулись. Мне показалось, что наполнены они не кровью, а вязким, тёплым, дрожащим желе. Бледная лента фонарей поплыла куда-то вбок, я едва успел схватиться за спинку скамейки, но всё-таки не удержался, упал на бок, ударившись о край деревянной доски. - Да что ж с тобой?! Дядя Петя кинулся ко мне. Он подхватил меня за локоть и помог подняться. - Скорей бы домой надо, - шептал он, подводя меня к калитке. - Вот ведь ерунда какая... Нам и до машины теперь минут пять ходьбы. - Дойду, - ответил я. - Петь, да пустил бы ты меня! Я по прямой пока и сам ходить могу. Он отпустил мой локоть. Но правую руку свою продолжал держать согнутой, словно ежесекундно готовясь поймать меня в очередном падении. - Петь, - попросил я, - если не тяжело тебе... - Нет, нет, - поспешно ответил он. - Рядом с моим домом парк есть, - сказал я. Дядя Петя посмотрел на меня недоумённо. - Ну, вроде... Он откашлялся, словно пытаясь скрыть охватившее его вдруг смущение. - Ты чего это, племянник, про парк вспомнил? - Сделай крюк небольшой, - пояснил я. - Ты же всё равно на машине. - Зачем? Пальцем я прочертил в воздухе невидимую змейку. - Прогуляюсь там, перед сном... - Обалдел?! - воскликнул дядя Петя. - Здесь ещё воздухом не надышался? Еле на ногах стоишь, впору "скорую" вызывать, а ещё по паркам гулять собрался! - По парку, - поправил я. - Да он маленький. За десять минут обойти можно. - Да ещё и на ночь глядя! - продолжал возмущаться моим легкомыслием дядя Петя. - Высади там, - повторил я. - Я ещё успею... дома належаться... Я домой приду - тебе позвоню. Ты к тому времени как раз до дома доберёшься. Я тебе позвоню, ты и беспокоиться не будешь. Всё нормально... - Ну... не знаю,.. - не слишком уверенно ответил дядя Петя. - Если считаешь, что нормально всё... Ты уж человек взрослый, сам про своё здоровье всё понимать должен. Ладно, высажу, коли просишь. Если, как говоришь, на десять минут. Только ты позвони, не забудь. А то, сам понимаешь. Мать твоя запилит меня потом, да и самому совесть заснуть не даст. Позвонишь? - Непременно, - ответил я. - Жди. Смерть. Разговор. Белая впадина, пологие берега. Вода накрыта крепким льдом, лёд засыпан, лёд спит под долгими снегопадами. Я свернул с аллеи и, по колено проваливаясь в наползающие друг на друга, высокие, упругим холодом наполненные сугробы, побрёл напрямик; через ряды чернеющих деревьев, вдоль берега пруда, на проступающий сквозь густо сплетённые, накрепко обнявшиеся ветви свет далёких ещё, жёлтыми звёздами рассыпанных по городским кварталам окон. Тропинки ушли в белый сон, свет фонарей плывёт по белым волнам; радужные крупинки, разноцветные кристаллики отблескивают на изломах снега. Даже малый и слабый этот свет слепит. Глаза слабеют так быстро, что, верно, уже завтрашний день, пусть и самый облачный, едва отмеряющий солнце, окажется слишком ярким для них. Возможно, эта ночь теперь навсегда останется со мной. День жесток для меня, а дотянуть до следующей ночи и выйти из дома хотя бы ещё один раз может мне уже быть не по силам. Я иду медленно, я не спешу. Ещё несколько шагов, несколько лишних (или нет, совсем, совсем не лишних!) глотков воздуха перед возвращением в притихший склеп моей квартиры. Я сам готовлюсь к моим похоронам. Ещё полчаса, от силы - час такой прогулки, дыхание и шаги мои съедят остаток сил. Можно будет вернуться домой. Раздеться. Выпить чаю. Принять душ (или ванну? Нет, в ванной можно расслабиться, уснуть, потерять сознание, захлебнуться... вода остынет, вода растворит мою плоть... так отвратителен труп, который долго лежал в воде!), тёплый душ. И лечь в постель. В последний раз остаться наедине с собой. Дыхание сбилось. Я вышел на поляну, расчерченную сеткой искривлённых, пересекающихся, сходящихся на чёрных точках, не утоптанных, а словно бы вырезанных в снегу тропинок. Длинные, древние, на толстых, гнутых чугунных ножках скамейки полукружием обступили поляну, словно накрытые тенью трибуны - тонкой, при едином взмахе меча рвущейся тишиной, предвечной тьмой накрытую арену. И мне показалось, что стоит лишь шаг сделать по этому исчерченному линиями кругу - и темнота вокруг меня взорвётся рёвом толпы, свистом, криками, смехом, аплодисментами, грохотом взрывающихся петард, отрывистым щёлканьем кнутов, звоном медных тарелок. И снег обратится в серые опилки и жёлтый песок. И прожектора в лицо мне выстрелят светом, и, ослепший, оглушённый, освистанный и осмеянный, я буду стоять и долго, мучительно вспоминать тот необыкновенный, великолепный номер, что должен бы исполнить я на этой арене; вспоминать то, что должен бы сказать (что-то забавное, доброе, нелепое) или сделать (быть может, просто подбросить опилки в воздух и ловить их широко открытым ртом); буду стоять я, и кто знает - смогу ли вспомнить, смогу ли хоть кого-нибудь рассмешить. В боязни и смущении я стоял у края поляны, не решаясь и шагу сделать по ней. Быть может, предпочёл бы обойти её, пройти по саму краю, спрятавшись за деревьями. Я не вынес бы, не смог бы!.. Но тут голос, удивительно знакомый, голос, который никак я не ожидал услышать (ни вообще, ни, тем более, в этом заброшенном, забытом месте и в этот поздний уже час), голос, который, как полагал я, мог остаться лишь в моей памяти, этот голос позвал меня: - Игорь, вы напрасно стоите так долго на месте! Вам надо двигаться, вам нельзя стоять. Узнал его? Конечно! Но неужели?.. - Идите сюда. Посидим немного, подышим этим чудесным зимним воздухом. Такое хорошее, тихое место. Я решил, что уже его вы не минуете. Идите, Игорь, идите сюда! На одной из скамеек, почти не видимый в темноте, но всё же силуэтом, плывущими, расплывающимися линиями различимый на белом снежном фоне, сидел... Боги мои, сидел Ками! Голос его... Его голос! Чёрное, длинное пальто, скрывавшее его фигуру, едва не скрывшее и его самого, с полами-крыльями, вороньими крыльями, показалось мне одеянием монаха древнего, грозного, вечного ордена, Ордена Несуществующего. Я едва мог рассмотреть его лицо. Смуглое, с мелкими, неясными чертами - оно почти сливалось с темнотой. Но это был он! Он! Я подошёл к скамейке и сел рядом с ним. Сам не могу понять - почему не ответил ему, даже не поздоровался. Какое-то странное оцепенение охватило меня. Я не мог повернуть голову. Мне казалось, что рядом со мной пустота, но пустота живая, мыслящая, дышащая, ждущая и дождавшаяся меня. "Почему?" - Почему здесь? - спросил Ками. - Вы, наверное, думаете, как смог я вычислить ваш путь? И почему я здесь? Почему я здесь, рядом с вами, самым опасным человеком на Земле? И почему не страшит меня болезнь ваша? Вернее, наша... Да, почему не страшит меня наша с вами болезнь? Я не ответил ему. - Мне хотелось поговорить с вами. - Здесь? Именно здесь? - спросил я. Голос мой показался мне тихим, словно говорил я, приложив ко рту плотно набитую ватой подушку. Но он услышал меня. - Здесь. Я в