Смелое утверждение - "я помню все" - не имеет шансов, чтобы ему кто-нибудь поверил. Это не важно. Поскольку речь идет о фактах, которые не проверишь, я не вижу смысла заслуживать доверия.
Конечно, я не помню забот моих родителей, их разговоров с друзьями и т.д. Но я ничего не забыла из того, что этого заслуживало: зелень озера, где я научилась плавать, запах сада, вкус сливовой наливки, попробованной втайне, и другие интеллектуальные открытия.
До белого шоколада я не помню ничего: я должна довериться свидетельствам моих близких, интерпретированным мною. В дальнейшем, информация идет из первых рук, тех самых, которые пишут.
Я стала ребенком, о котором мечтают все родители: одновременно тихим и шустрым, молчаливым и присутствующим, забавным и размышляющим, энтузиастом и метафизиком, послушным и самостоятельным.
Впрочем, моя бабушка и ее сладости гостили в Японии только месяц: этого было достаточно. Удовольствие побудило меня к действиям. Мои отец и мать вздохнули с облегчением: после овоща, которого они имели в течение двух лет и бешеного зверя за полгода, наконец, они имели что-то более-менее нормальное. Меня начали называть по имени.
Прибегая к известному выражению, необходимо было наверстать потерянное время (я не считала его потерянным): в два с половиной года человек должен ходить и говорить. Я начала с ходьбы согласно обыкновению. Ничего необычного в этом не было: встать на ноги, чуть не упасть вперед, удержаться одной ногой, потом произвести танцевальный шаг другой ногой.
Ходить было очень полезно. Это позволяло двигаться вперед и видеть пейзаж лучше, чем на четвереньках. А кто сказал "ходить", сказал и "бегать": бег был баснословной находкой, которая делала возможным бегство. Можно было завладеть запретной вещью и умчаться, унося ее в укромное место, никем незамеченной. Способность бегать позволяло оставлять безнаказанными предосудительные поступки. "Бегать" - было глаголом бандитов с большой дороги и всех героев.
Проблема речи была в выборе: какой объект выбрать первым? Я могла бы выбрать такое необходимое слово, как "засахаренный каштан" или "пипи", или же такое красивое название, как "шина" или "скотч", но этим можно было задеть чувствительность. Взрослые - натуры обидчивые: им необходимо все классическое для осознания собственной значимости. А я не хотела, чтобы мне делали замечания.
И я приняла блаженный и торжественный вид и, в первый раз, воспроизвела звуки, которые были в моей голове:
- Мама!
Материнский экстаз.
А поскольку нельзя было никого обижать, я поспешила добавить:
- Папа!
Умиление отца. Родители накинулись на меня и покрыли поцелуями. Я подумала, что они совсем не сложные. Они были бы менее восхищены и обрадованы, если бы я начала говорить, произнося: "Для кого эти змеи, что шипят на ваших головах?", или E=mc2 . Можно было подумать, что они сомневались в собственной личности: они не были уверены в том, что они "папа" и "мама"? Казалось, им было необходимо, чтобы я им это подтвердила.
Я поздравила себя с выбором: зачем идти по сложному пути, если можно выбрать простой? Никакое другое слово не могло бы настолько удовлетворить моих родителей. Теперь, когда я выполнила свой долг вежливости, я могла посвятить себя искусству и философии: выбор третьего слова был более привлекателен, поскольку мне приходилось учитывать только качественные критерии. Эта свобода опьяняла настолько, что я была в затруднении: я потратила уйму времени, чтобы произнести свое третье слово. Мои родители были только польщены этим: "Ей необходимо было только назвать нас. Это было важнее всего".
Они не знали, что про себя я говорила уже давно. Но правда в том, что произнести слова вслух это совсем другое, это придает произнесенному слову исключительную значимость. Чувствуешь, что слово взволновано, что оно чувствует признательность за то, что ему платят долг, и что его чествуют. Воспроизвести слово "банан", значит воздать бананам должное на века.
Еще одна тема для размышления. Я входила в фазу интеллектуальных исканий, которые длились неделями. На фотографиях того времени у меня такой серьезный вид, что это выглядит комично. Во мне всегда звучал внутренний монолог: "Обувь? Нет, это не так важно, можно ходить и босиком. Бумага? Да, но это также необходимо, как карандаш. Невозможно выбрать между бумагой и карандашом. Шоколад? Нет, это мой секрет. Морской лев? Морской лев это великолепно, он издает восхитительные крики, но на самом ли деле он лучше юлы? Юла очень красива. Что лучше, живой морской лев или крутящаяся юла? В сомнении воздерживаюсь. Губная гармошка? Она здорово звучит, но так ли она необходима? Очки? Нет, это смешно и совершенно бесполезно. Ксилофон?.."
Однажды моя мать пришла в гостиную с животным с длинной шеей, чей длинный тонкий хвост заканчивался в электрической розетке. Она нажала кнопку, и зверь жалобно беспрерывно завыл. Его голова начала двигаться по полу туда-сюда, таща позади себя материнскую руку. Иногда, тело двигалось вперед на ножках-колесиках.
Я видела пылесос не впервые, но я еще не размышляла о его значимости. Я приблизилась к нему на четвереньках, чтобы быть одного роста с ним; я знала, что всегда надо быть на одном уровне с тем, что осматриваешь. Я следовала за его головой и клала щеку на ковер, чтобы наблюдать за тем, что происходит. Это было чудо: аппарат заглатывал материальную реальность, которую встречал и превращал ее в небытие.
Он заменял что-то ничем: это замещение не могло быть ничем иным, как божественным произведением.
У меня было смутное воспоминание о том, что я была Богом не так давно. Иногда в моей голове раздавался громкий голос, который погружал меня в неизмеримую бездну и говорил: "Вспомни! Это я живу в тебе! Вспомни!" Не знаю точно, что я об этом думала, но моя божественность казалась мне более вероятной и более приятной.
Внезапно, я встретила брата: пылесос. Что могло быть более божественным, чем это чистое и простое уничтожение? Напрасно я считала, что Богу нечего доказывать, я хотела бы быть способной сотворить подобное чудо, выполнить столь же метафизическую задачу.