Сон был странным. Было такое ощущение, что все время кто-то зовет, то страстно, то угрожающе. Куда-то нужно было идти, но идти совершенно не хотелось. Хотелось отдохнуть где-нибудь на берегу моря, под жарким солнцем, возможно потягивая пиво. Во сне эта мысль показалось особенно заманчивой. Мозг стал разматывать клубок ассоциаций, и захотелось пойти купить билет на ближайший поезд до Симферополя. Не Турция с Египтом, но у сна свои законы и свои предпочтения. Покупку билета не помню, но зато запомнился странный вагон без света, мелькание огней за окном и страшноватая проводница, беспардонно стряхнувшая меня с верхней полки со странным комментарием «уходит». Нахамить ей уже не успел — разбудили.
Разбудила меня не жена, подав кофе в постель, что было бы здорово, не холодный влажный нос собаки, настойчиво предлагающей вывести на прогулку, что было бы похуже, и даже не звонок телефона, что уж совсем ни в какие ворота. Разбудила меня чья-то хитрая рожа, показавшаяся спросонья уродливой, кривой, этакая смесь лошади с крокодилом. Вытянутый лошадиный профиль и крокодилья улыбка на все его далеко не только тридцать два зуба. Рожа была чем-то до безобразия довольной. И цвета такого… мутно-белого. Цвета дешевой стеклянной вазы, которую вроде покрасили, но при этом краски и не потратили. Рожа смотрела на меня, размахивала руками и о чем-то голосила. То, что у физиономии есть руки, обнаружилось сразу, но зафиксировать на них внимание не получалось. Странный товарищ говорил, но смысл слов терялся где то на подступах, так что до меня долетали только отдельные звуки, которые пытались складываться во что-то знакомое, за что-то цеплялись, вызывая смутное узнавание, но пока так и оставались непонятыми. Ощущение неправильности происходящего нахлынуло разом, очистив сознание и наконец-то проявив картинку. Рожа действительно оказалась страшной, чересчур узкой, слишком длинной, только цвет изменился. Вместо мутно-белого стал темно-серым. На слишком длинной и узкой голове незнакомца выделялись пронзительные, огромные, чуть раскосые глаза. Увидев эти глаза, я больше не мог от них оторваться. Они стали апофеозом кошмара и до сих пор для меня остаются символом и целью моей жизни. Символом — поскольку, что бы ни происходило в мире, за этим будут обязательно следить они. А целью… потому что пока есть они, мне есть зачем жить. Все просто — я живу, чтобы их не стало.
Наверное, у многих в такой ситуации промелькнула бы мысль о сумасшествии или, по крайней мере, о легком помутнении сознания. Я в этом даже не сомневался. Засыпал у себя на диване, а проснулся в каком-то зале, при свечах, с дядькой-конем темно-серой масти на пару. Зал был большой, с высоким стрельчатым потолком, украшенным какой-то росписью. Разглядеть детали не получалось, в зале было довольно темно, его освещали только несколько десятков свечей, стоящих на постаментах. В пределах видимости ни окон, ни дверей не наблюдалось. Впрочем, моего дивана, на котором я так неудачно прикорнул, здесь тоже не было. Зато были колонны, к одной из которых, как оказалось, я был привязан. Колонны стояли по кругу, колонны себе и колонны, ближайшие ко мне ничем не примечательные, однако с той стороны зала на нескольких колоннах смутно угадывались силуэты. Никаких цепей, крюков и прочего пыточного антуража не было, хотя даже цепи меня бы не удивили — в бреду и не такое может привидеться. Проскочила шальная мысль, что может вот этот длиннорожий и есть санитар. Присмотревшись, подумал, что на коня этот мужик тоже походил как-то не очень, а вот на продукт белой горячки — вполне. И еще появилось параноидальное предположение о роли студентов и чае, так неосмотрительно выпитом в столовой университета. Мысль показалась настолько забавной, что я, несмотря на собственное не самое завидное положение, усмехнулся. Последствия не заставили себя ждать. Санитар подошел, положил руку мне на лоб, заглянул мне в глаза, и мне сразу стало не до смеха.
Ладонь незнакомца была огнем, прожигавшим мою кожу, кости и плоть. От жара горели волосы, тело выгнуло дугой и каждую клетку обожгло нестерпимой болью. Наверное, я кричал, было бы странным, если бы было иначе. Наверное, я рвался из пут пытаясь спастись — не помню. Помню только жуткие огромные глаза того невероятно зеленого цвета, который бывает только у молодых листьев после утреннего дождя. Что-то в глазах тоже было неправильным. Взгляд пронизывал насквозь, весь мир съежился до размеров двух отблесков свечи в вертикальных зрачках мучителя. Отвернуться не получалось, тело сжигаемое огнем, искореженное болью отказывалось подчиняться. Сначала ушел страх, потом ушло чувство собственного тела, потом желание бороться, последней стала расплываться и исчезать сама боль. Остался взгляд, подчиняющий волю и чистая, ничем не замутненная ненависть. Тогда я впервые в жизни узнал, что могу так ненавидеть. Время остановилось. Сознание растворилось в этих бездонных глазах и последнее, что сохранилось в памяти — уверенность, что я отплачу. Это был мой первый счет в жизни, который я не согласился бы простить. Тогда я еще не смог бы назвать это местью. Темнота обрушилась много позже.