Величьем вдавлена в двустишия,
Измены Клодии Валерию
Страна доныне не простившая.
Страна-отец больному выродку,
На три россии мир делящему.
(В пожарах римских сердце вырвалось
И отрыгнулось настоящим).
Моим россиям — глаз старушечий
Да мне б невинность малолетнюю.
В разгул пустились мы б не хуже, чем
Орда мадонн желтобилетных.
Я строил идолов и капища,
Язык разучивал языческий.
А Солнышко, почистив лапищи,
Смиряло вольные привычки.
Считало сорванные пальчики,
В огонь кидало глазки блядские.
А я искал кудрявых мальчиков
С раскосым взглядом азиатским.
Мы с Солнышком купались порознь
И жрали огненную трапезу.
Ему быть — в свете, мне — лишь в голосе,
Раз жизнь пошла погрязшей в праздниках.
Тупые умоподношения,
Святые телосумасшествия…
Оно — пророком, я — прощением,
А скопом — подло и божественно.
Богов лепили с грязным фаллосом,
Лишь не хватало — нимб на задницу.
Оно кричало: «Брось, отвалится!»,
А я попробовал — всё ладится.
Ругались — было, но построили.
Плевать, что криво — полюбилось же.
А топором что было скроено,
Пером не вылижешь…
Колокол, обитый белым бархатом,
Звонница, раскланявшись, молчит.
Каин измеряет судьбы картами —
Выпадают только палачи.
И застыли нежно руки с чётками,
И червонным золотом звеня,
Две цыганки и моряк чечёткой
Вызывают к небесам меня.
Докурив, я выйду в ночь по холоду
Безнадёжно, как на эшафот.
Чтоб увидеть, как уходит под воду
Мой сгоревший погребальный плот.
Мазками масок скалится тоска
В палитре черно-красных судеб.
Кисть жаждет холст, но вновь дрожит рука,
Охвачена безумьем цветоблудий.
Ещё глоток. И вихря ждёт закат,
И в вое пса заложен приступ страсти.
Но падают глаза в пустой стакан
И похотью вгрызаются в запястье.
А проститутка томно улеглась
На красками испачканное ложе,
Но в эту ночь её заставит власть
Пропойцы сделаться похожей
На ту, что приходила в этот дом
Печальною и тихою истомой.
И губы запечатав красотой
Манила нас презреть законы дома.
И мы, забыв глаза других мадонн,
Смотрели вслед, боясь табу порога.
И лишь шуты в разверстую ладонь
Ей приносили в жертву сердце бога.
И лишь когда последний точный взмах
Улыбку на лице её поправил,
Он умер.
А она сошла с ума,
Когда себя увидела в оправе.
Колыбельная
Стон вертепной скрипки — небо плачет блюз.
Похоть и улыбка — сквозь одну петлю.
Ногти впились в скатерть:
«Я тебя люблю».
Сердце просит ветра да крепки ремни,
Словно мокрой веткой выхлестаны дни.
Выходи на паперть,
Руку протяни.
Жёсткие постели, ржавый скрип пружин,
В непорочном теле только просьба: «Жить».
На венчальный камень
Пальцы положи.
Бледных проституток впалые глаза,
Среди пошлых шуток вырастет лоза,
И печальный Каин
Повернёт назад.
По венкам из липы прелый скрип подошв.
Нужно только выпить, в стремена и — в дождь.
Но, пока поешь ты,
Молча не уйдёшь.
Солнце между ставен — тут хоть плачь, хоть пей.
Бог уже не ставит — бей промеж цепей.
Там не потревожат.
Спи, я смог допеть.
Тронный век
Завтра солнце увидит меня безнадёжно живым.
Гибель последней стаи низвергнет спасенье,
Бессилье задушит февраль руками знамений.
Пусть будет так. А жить я смертельно привык.
Приготовят постель из сухого огня и травы,
И марево высветит брошенный в озеро город,
И живот овдовевшей земли будет нагло распорот
Будет путь на семь лун, и устанет колдун —
Бубен ляжет, как нимб, в серый пепел седой головы.