Мне б сорвать с тебя белое платье,
Как с гитары срывают струну.
Мне б немного тобой освежиться,
Мне б хоть самую малую горсть!
Ведь твоя черногрудая птица
Расклевала любви моей гроздь.
Сергею Есенину
Не тебе я был брат, грустный дьявол мой яблоневый,
Не тебе этот бант из волос моих выплели.
Не тебе был мой Каин, по-здешнему авелевый,
Не сюда приходил ты тоску свою выблевать.
В моем круге — костры, да тебе до огня ли здесь?
Омертвела сирень, да в петлицу воды не влить.
Помню: снег не сошёл — повели тебя на люди,
Пристегнули к коню, да не к сроку мосты свели.
По земле — синева, по кордонам — весна не в лет.
У меня снегокос, у тебя — златосев, хоть вой.
Атаман, если сам, поводырь, если наняли,
А позвали пинком — на рассвет по росе конвой.
Пусть я сам не твой сын, и не мой тебе дом, как дым.
Все размыло следы, я к тебе через новой тракт
Я б пораньше пришёл, просто не было повода
Отпустить повода да пустить тройку по ветрам.
Только крест на груди, словно боль перечёркнута,
В небо шеи церквей наугад понатыканы…
Запрягай да гони, бледный ангел мой чёртовый!
Только как ни крути — не закроют мосты ко мне.
Умирать? Так какая ж забава
Мне положена в жизни ещё,
Если богу служить за… ло
Да и с чёртом не полный расчёт.
Может, солнце разорвано в клочья,
Может, слову так мало меня.
Или, выиграв право пророчить,
Доиграюсь до Судного дня.
Душу спрятав в стакане с окурком
И без двух отыграв мизера,
Я улягусь в постель к Петербургу
Как любовник, как муж и как брат.
А хотелось лишь самую малость —
Бросить пить и попробовать спеть, —
Только сердце судьбой отблевалось,
Проглотив беззащитную смерть.
Но в полете предсмертного вальса,
Оторвавшись от скрюченных рук,
Нацарапают синие пальцы:
«В моей смерти винить Петербург».
Ворвалась зима и поля перепачкала снегом,
Всем было плевать, но зачем-то хотелось огня,
Но кто-то не спал и от скуки откашлялся небом,
Потом поперхнулся и нехотя сплюнул меня.
Я так и остался плевком, попирающим слезы.
Я жаждал любви, издеваясь над похотью слез.
Но этот подлец ещё выдумал пьяную розу
И нас обвенчал за полпачки сырых папирос.
Она умерла, а меня обозвали поэтом,
Пытались стереть, но я спрятался в тающий снег.
А глупый чудак где-то выкопал подлое лето
И, видно устав, закопался в полуденном сне.
В эту ночь в перекошенном небе
Не моргать надоевшей луне.
Я ещё на земле этой не был,
И она не заплачет по мне.
Не в её волосатой утробе
Я болтался, на волю просясь,
Я ещё своё небо не пропил,
Чтобы падать в холодную грязь
Но когда-нибудь, гордый и вольный
Я напьюсь и ударю в бега,
Чтобы в снежное русское поле
Выйти на неокрепших ногах.
Прощание с Петербургом
Ошалелый, раздавленный, преданный…
Эта слизь на брусчатке — не я ли?
Кто из вас первым мной отобедает,
Не подавится пьяной печалью?
Языкам фонарей вряд ли нужен я.
Ну, оближут да сплюнут, поморщась.
Не для них я шаманил простужено,
Взгромоздившись на лысину площади.
Не для фейсов, в трамваях приплюснутых,
Душу склеивал водкой да горлом,
Небом грустным да солнышком блюзовым
Мне б прикрыть свои песенки голые.
Я вернусь, если только забуду вас,
Я не пел здесь и паинькой не был.
Дома лягу, напьюсь и закутаюсь,
Натянув на себя ваше небо.
Утром совесть из простыни выжав
(Ты лежи и не плачь, раз пришла),
Я оставлю свой след на Париже,
Незаметно раздев догола
Свой живот с выступающей грыжей,
Недосказанной, как «I Love».
И, прищурив бельмо идиотски,
Улыбнётся с окурка верблюд.