— Тебе кто-нибудь нужен из мужчин? — спросила Маша.
— Сейчас нет. Я свое дело решил. Пенсию мне определили.
Маша улыбнулась про себя: врагу Советской власти Советская же власть назначает пенсию. Где еще такое может случиться?
— Однако много я поработал, заслужил отдых, — стал разглагольствовать старик. — Олешек выпасать по тундре нелегкое дело. В совхозе на хорошем счету был. Теперь вот года большие, а родных нет. Спасибо Советской власти, пенсию дала…
Возле старика в папке лежали какие-то бумаги. Маша раскрыла папку. Сверху оказалось ходатайство о пенсии. Там говорилось, что хоть Гатле и был в свое время классовым врагом, но многолетним трудом заслужил прощение и вполне достоин пенсии как по старости, так и по трудовому стажу. Бумагу эту подписал директор совхоза. Здесь же в папке лежали разные квитанции, свидетельство о сдаче двадцати голов оленей в фонд обороны, старые облигации.
— Бумажки рассматриваете? — с усмешкой спросил Гатле, вскинув голову, и вдруг выражение его лица переменилось.
— Хорошие бумажки, — спокойно сказала Маша.
— Кто ты такая? — прохрипел старик.
— Меня зовут… — она чуть помешкала, — Марией Ивановной.
— Нет, ты не Мария Ивановна!
— Кто же я? — вызывающе спросила Маша.
— Я знаю, кто ты, — упавшим голосом ответил старик и опустил голову. — У тебя на щеке мой знак…
Маше показалось, что на ее щеку упал огонек. Неужели в детстве перенесенная боль от раскаленного клейма отозвалась через три с лишним десятилетия?
— Значит, ты меня узнал?
Старик молчал. Он не смел даже поднять глаза.
Схватив дрожащими руками папку, Гатле встал и пошел к двери.
— Куда так торопишься?
— Мне надо ехать, — пробормотал он. — Я сделал все дела. Надо успеть перебраться на другую сторону лимана и ждать самолет.
— Разве ты не хочешь поговорить со мной?
Только после этого Гатле посмел глянуть в глаза дочери. Наверное, так смотрит загнанный старый волк.
— О чем нам с тобой разговаривать? У тебя в сердце ненависть ко мне…
Она промолчала. Ей трудно было разобраться в своих чувствах. Над всеми ее чувствами господствовали пока смятенность и растерянность. Может, было бы лучше, если бы Гатле сейчас же уехал в Верхнюю тундру, оставив в одиночестве Тэгрынэ, свою родную дочь с нетундровым именем?
— Я тебя забыл, — каким-то детским голосом пролепетал Гатле. — Ты такая была маленькая, когда твоя мать ушла из стойбища.
Маше хотелось сказать: ты выгнал нас! Но она подумала: «Зачем сейчас это? Что теперь можно изменить? Надо думать о будущем, а не о прошлом».
— Спокойно пей свой чай, — сказала она. — Самолет сегодня уже не полетит. Видишь, темнеет.
— Наш летчик хороший. Боря его зовут, — с несвойственной ему теплотой произнес Гатле. — Он со мной хорошо разговаривает. Понимает меня. Хорошими папиросами угощает. С всадником.
«Казбек», — догадалась Маша и подумала, что надо бы купить старику папиросы в дорогу.
— Где ты остановился? — спросила она.
— В гостевом доме… Там еще тракторист из нашего совхоза. За новой машиной приехал. Аэросань называется… Правду сказать, солгал я насчет самолета. Боря еще вчера улетел, а мы на этой аэросане поедем. Новая машина. Как самолет, только крыльев нет.
— Я к тебе зайду сегодня, — пообещала Маша. Ей становилось тягостно, она не знала, о чем говорить с этим человеком. Каждое его слово казалось ей неискренним.
Гатле поспешно забрал папку, сунул под мышку и пошел к двери. Фигура старика, в длинном замшевом балахоне с кожаными полосками на спине, в роскошном малахае, отделанном росомашьим мехом, и с бумажной папкой под мышкой, вызывала невольную улыбку.
— Приходи, приходи… — Гатле задержался у двери. — Вот только не знаю, как мне тебя и называть. Мария Ивановна? Или Тэгрынэ? А может, просто…
— Как хотите, так и называйте, — ответила Маша.
Гатле ушел, а она осталась за столом, на котором остывал чай в стакане. Свой стакан старик допил. Он не мог уйти, оставив драгоценную жидкость, да еще сдобренную сахаром.
Отворилась дверь. Появилась Анна Григорьевна.
— Я считала своим долгом устроить вам эту встречу, — виновато произнесла она. — Он узнал тебя?
Маша молча показала на свою татуировку.
— Да, он на все ставил это клеймо, — задумчиво сказала Анна Григорьевна. — А теперь вот пришел за пенсией к Советской власти… Знаешь, Маша, когда я подписывала его бумаги, одна мысль пришла мне в голову: какая же стала наша страна, если мы так вот запросто своим бывшим врагам выдаем пособия на жизнь!
— Я его совсем не знаю, — тихо обронила Маша. — Сидя вот здесь, все ждала, искала чего-то, думала, мелькнет какой-нибудь проблеск в душе, проснется какое-то подобие дочернего чувства — ничего не мелькнуло, ничего не проснулось…
Анна Григорьевна только улыбнулась.
— Ну а когда в Лукрэн? — после продолжительного молчания спросила она.
— Как можно скорее, — ответила Маша.
— Все, что будет надо — ты знаешь мой телефон, — можешь позвонить. А можешь и приехать. Я всегда готова помочь тебе, — сказала Анна Григорьевна на прощание.
— Спасибо, — поблагодарила ее Маша.
Выйдя из окружкома, она направилась в магазин. Рабочий день еще не кончился, поэтому в торговом зале было не много людей. Маша взяла десяток пачек «Казбека», бутылку красного вина и отправилась в гостиницу.
Гатле сидел в холле второго этажа и смотрел телевизор.
— Я тебе принесла папиросы, — сказала Маша. — И бутылку красного вина.
— Я вина не пью, — брезгливо поморщился старик. — От него радость на мгновение, а болезнь на несколько дней. Однако все равно спасибо. Возьму нашим пастухам. Они будут рады.
— Я еду работать в Чукотский район, в Лукрэн, — сообщила Маша.
— Хорошее место, — похвалил Гатле. — Китов там много.
— Если что надо будет, сообщи. Пыныл пошли с кем-нибудь или попроси грамотного письмо написать.
— Я и сам могу написать, — похвастал Гатле. — Пять лет назад научился. Ничего, оказывается, хитрого нет в этой грамоте.
Он взял бутылку и громко, как первоклассник, прочитал:
— Порт-ве-йн. Номыр твасать тва.
Похоже, что Гатле и говорить по-русски научился. Но с дочерью он объяснялся на чукотском:
— Мне сейчас ничего не надо. Пенсия есть, да еще немного денег на книжке имеется.
Он вытащил из-за пазухи сберкнижку и показал Маше. Она не хотела смотреть, сколько там у него денег, но едва сдержала возглас удивления, когда Гатле сам назвал сумму. Этого хватило бы для покупки двух автомашин среднего класса.
Попрощались за руку, и Маша вышла из гостиницы.
На улице уже было темно. Начиналась поземка. Видно, придется задержаться в Анадыре. Но задержка теперь не страшила. Все определилось, все прояснилось. Впереди была работа, домик на берегу моря, мальчик, о котором надо заботиться.
Маша прошла мимо новых домов, мимо гостиницы горного управления и вышла на высокий мыс.
Даже в темноте братская могила ревкомовцев была видна издалека. Холм из живых и искусственных цветов, наполовину занесенный снегом. Маша подошла ближе и заметила, что некоторые венки и букеты отнесло ветром к самому обрыву.
Ветер был жгучий, холодный. Маша собрала разметанные венки и букеты, отнесла опять на могильную плиту. Даже ухитрилась достать цветы, повисшие над самым обрывом.
Приведя в порядок цветочный холм, она постояла молча и вдруг вспомнила себя студенткой первого курса педучилища, когда стояла вот так же холодной осенней ночью перед памятником Ленину в старом Анадыре, где теперь морской порт. Окажись она сейчас в том же возрасте, может быть, снова повторила бы слова, которые сказала Владимиру Ильичу. Повторила бы их тем, кто лежит под этой гранитной плитой с золотыми буквами, чьи широко распахнутые глаза смотрели на новую Чукотку, и снежинки падали на них и не таяли…
Направляясь в гостиницу, Мария Тэгрынэ несколько раз оглядывалась и видела, как светится красным холмы могил ревкомовцев. Красный маяк, который светил и будет светить ей всю жизнь.