— Инчоунский, — с оттенком уважения произнес Ходаков, задев Машину ревнивость.
Почему-то так повелось, что к жителям Уэлена, Инчоуна, Энурмина здесь относились не то что с большей теплотой, чем к чукчам из других районов, но, во всяком случае, всегда отличали их. Какие тому были причины, Маша и сама бы не могла сказать. Очевидно, потому, что те жили дальше всех? А может, это дань их охотничьей отваге? Уэленцы и инчоунцы испокон веков являлись добытчиками таких морских великанов, как кит или белый медведь. Заметно отличались они и уровнем общего развития — ведь давно общались с торговцами и моряками, проплывавшими Беринговым проливом. Недаром некоторые жители Уэлена, Инчоуна, Наукана и эскимосских селений вокруг бухты Провидения, помимо родного языка, знали вдобавок еще и английский.
Дорога шла вверх, на Верблюжку — небольшую гору, которая анадырцам, обладающим обостренным воображением, показалась почему-то похожей своими очертаниями на экзотическое животное.
— Все эти жилые дома, — рассказывал Петр Ходаков тоном экскурсовода, — принадлежат строителям будущей ТЭЦ. Строят они жилье высокого класса. Квартирой со всеми удобствами в Анадыре сейчас никого не удивишь, но вот такая квартира, как у них, — на двух уровнях, проще говоря, двухэтажная квартира, — это новинка даже для центральных районов страны…
А дорога все поднималась, пока взору не открылись далекие дали Анадырского лимана, переходящего за островом Алюмка в обширный Анадырский залив. Город оставался внизу. Отсюда он еще больше радовал глаз бело-розовой россыпью новых домов с черными вкраплениями старых деревянных строений. А дальше виднелись ровные ряды домиков колхоза имени Двадцать второго партийного съезда; они вытянулись за анадырским кладбищем далеко в тундру, к синеющей на горизонте горе Святого Дионисия.
Отсюда, с этого берега, где-то напротив нынешней окружной больницы, вышла некогда собачья упряжка, на которой отправлялся в первое свое предвыборное турне первый чукотский кандидат в депутаты Верховного Совета СССР — Тэвлянто. Он был хороший каюр и, даже став депутатом, предпочитал сам править упряжкой. Пожалуй, в нем раньше многих других сошлись берега прошлого и будущего. И, наверное, ему было нелегко.
Петр Ходаков стоял у «Волги» и наблюдал за погрузившейся в свои думы Тэгрынэ. Красивая женщина! Умная. Два диплома — педагогического института и Тимирязевской академии. Даже и не знаешь, что предложить ей. Такого работника на Чукотке еще не было. Позавчера на бюро до хрипоты спорили — назначить ли ее директором нового совхоза, начальником сельхозуправления или рекомендовать на пост заместителя председателя окружного исполкома. А тут еще звонки из Магадана: просят, чтобы Марию Тэгрынэ направили в распоряжение областного комитета партии. Ну нет! Она выросла на Чукотке, сама приехала сюда из Москвы, высказав желание работать только в родном округе…
У Петра Ходакова тоже есть что вспомнить. После окончания Сучанского горного техникума его направили на анадырские угольные шахты. Думал поначалу отработать положенное, а потом податься в теплые края. Ничего не получилось. Теплые края бывали только во время отпуска. Полярному шахтеру отпуск полагался трехмесячный, но уже через месяц Ходаков спешил назад. Со стороны может показаться бравадой, а ничего не поделаешь — тянет, и все. И главное куда! В ледяную, холодную пустыню, в зимние пурги, в тесную квартиру в продуваемом насквозь деревянном домике! Тогда только такие и строили. Сейчас-то что! Материковые удобства…
И когда учился в Высшей партийной школе в Москве, на каникулы тоже ездил на Чукотку, стойко перенося насмешки однокурсников, выбиравших летние маршруты от Рязанщины до черноморского побережья Болгарии. Что бы там ни говорили, но у русского человека Петра Владимировича Ходакова совершенно особое отношение к Чукотке и чукотскому народу. Был такой случай. Кто-то из работников окружкома выразил опасение: нет ли у некоторых представителей молодой чукотской интеллигенции проявлений национализма?
— У нашего народа национализм? — возмущенно оборвал его Ходаков. — Не путайте рост национального самосознания с национализмом. Да и откуда у такого маленького народа может быть национализм, к тому же буржуазный? Посмотрите, как мы относимся к русским и к другим народам… Нет, у нас не может быть национализма!
Только под конец своего пылкого монолога Ходаков почувствовал, что говорит так, словно он сам чукча. Да и все это заметили и прятали улыбку. Потом кто-то шутил: если и есть чукотский национализм, то у Петра Ходакова.
Да уж так получилось, что стал он настоящим чукчей, и даже такие требовательные люди, как Мухин, нынешний секретарь Чукотского райкома, уважительно говорили о нем: «Товарищ Ходаков умеет кидать чаут».
Маша вернулась к машине и молча села.
Ходаков тронул машину и через некоторое время остановил ее у корпусов нового птичника.
— Станем отсюда развозить курятину и яйца по всей Чукотке.
Это было так необычно, что Маша не знала, как и отнестись к услышанному. Куры и петухи на Севере! Там, где любая птица — только признак весны и лета… Но если уж строят птичник, значит, так и будет, как говорит Петр Ходаков.
Маша вспомнила, как на Чукотке появились первые зверофермы. Песцы, лисы и норки грустно смотрели сквозь железные сетки, вызывая сочувствие у бывших охотников. Случалось даже, что люди тайком выпускали зверей на волю. В памяти возник спор со старым охотником.
— Зверя нельзя держать в клетке, — убежденно говорил охотник.
— Звероводство — это высшая форма хозяйства, — возражала Маша словами, вычитанными в газете «Магаданская правда».
— А если человека держат в неволе, тебе приятно на него смотреть? — спросил охотник.
Маша никогда не видела человека в неволе, но она все-таки ответила:
— Конечно, неприятно.
— Зверь, разумеется, не человек, — продолжал охотник, — на и его держать в неволе нехорошо; выкармливать, заранее зная, что в конце концов убьешь.
— На охоте ты ведь тоже убиваешь зверей, — напомнила Маша.
— Там мы со зверем равны, — отвел ее довод охотник. — На воле он может состязаться со мной данными ему природой способами…
От птичника поехали в коровник. Животные гуляли по берегу Казачки, щипали желтую осеннюю траву. Маша безбоязненно подошла к ним. Да, было время, когда ее и силой нельзя было заставить приблизиться к корове. Однажды из-за коров опоздала даже на самолет. У полярной станции паслось небольшое коровье стадо. Маша бежала на самолет и вдруг увидела стадо перед собой. Пришлось сделать изрядный крюк, а самолет тем временем улетел.
— Теперь молочные стада появились даже в колхозах. В Лукрэнском, например, колхозе, — сказал Ходаков.
Лукрэн — прекрасное село. Дома стоят там на высоком берегу, и днем старики сидят, свесив ноги с обрыва, наблюдают в бинокли за китовой охотой.
Маша Тэгрынэ была в Лукрэне, когда ей передали письмо Тэвлянто, посланное из Полтавы, где некоторое время жил и лечился первый чукотский депутат Верховного Совета. Он изредка писал Маше. Письмо было на чукотском языке, и в каждом слове чувствовалась тоска по родным местам. Тэвлянто вспоминал далекое детство, проведенное в тундровом стойбище деда Куны, а потом в селении Усть-Белая «Я бы приехал, если бы здоровье позволило, даже киномехаником, — писал Тэвлянто в конце. — Может, оттого и болезнь меня не отпускает, что нахожусь вдали от тундры… Не пищи привычной хочется, не оленьего мяса, не строганины из чира, — а только бы выйти поутру из яранги навстречу раннему летнему солнцу, на лиман бы полюбоваться с высокого берега Анадыря. Все, что печатают про Чукотку, читаю. Собираю все фотографии, все газетные вырезки. Но живым бы глазом посмотреть».
И подумалось тогда Марии Тэгрынэ: надо бы поехать к старику, прихватив с собой какой-нибудь документальный фильм — вон их сколько наснимали Хабаровская студия, киногруппа Магаданского телевидения, — показать бы все это старику, обрадовать его…