Метель
К.А.
Метель.
Длинная железная змея
движется по снегу,
не уступая силе ветра.
В её расширенных глазах –
отражение города,
нависающего, как проклятие.
Несколько слов,
прилетевших из мозга змеи,
заглушают шум толпы,
осмысленный, как бормотание спящего.
Каждый вглядывается
В пустоту перед собой,
чувствуя, что сердце сжимается
перед прыжком в глубокий
холод нового дня.
Электричка останавливается и
появляется небо,
обычное, как крышка от кастрюли,
в которой Смерть варит
человеческие овощи,
приправленные чем-то…
Горьким, как погибшая мечта.
Так кажется, если смотреть снизу,
со дна города, исцарапанного линиями метро.
А сверху, наверное,
город выглядит как
шахматная доска,
уставленная матрёшками,
не знающими, как ходить.
Появляется здание,
состоящее только
из острых углов,
как будто в незапамятные времена
два корабля столкнулись и замерли,
а море ушло…
День исчезает, не оставляя за собой
ни мысли, ни строчки.
Их и так слишком много, ведь
рукописи не горят,
потому что
состоят из крови
или спрессованного пепла
уже сгоревших дней,
проведённых в свете настольной лампы,
под которой я дважды убил себя,
чтобы жить этим вечером.
Сумерки сжимают горло,
когда я возвращаюсь к началу
завтрашнего пути,
надеясь на то, что дни без тебя
уходят, чтобы не вернуться,
оглядываясь и представляя
дом, до которого
человек может доехать за час,
влюблённый – добежать за полчаса,
любящий – долететь за миг.
Я уже долетал за миг, а потом
бродил вокруг, не находя сил,
не смея, не смея, трижды не смея
поднять голову и взглянуть
на твои окна.
Так было не раз –
вечером, ночью и однажды на рассвете,
когда мне хотелось просто быть рядом,
и вдруг почувствовать, что
ты смотришь, а потом
пожимаешь плечами.
Оправдание ночи лишь в том,
что в ней ярче горят самолётные огни.
Странным образом
страх высоты соседствует
с любовью к самолётам.
Впрочем, и во мне, и вокруг
столько намешано парадоксов,
что сам Господь не разберётся,
ни на Страшном Суде,
ни на предварительном следствии,
тем более что каждый
уже подписал отказ
от ангела-адвоката.
Один самолёт летит прямо на Запад
и я снова представляю этот тусклый свет
высоко над землёй,
и в тысячный раз шепчу стюардессе
на плохом французском,
чтобы она принесла плед или что-нибудь,
хоть шкуру последнего бизона, –
укрыть кареглазую красавицу,
заснувшую у меня на плече.
И в самом конце я успеваю подумать –
может, сделали уже этот плед
на далёкой азиатской фабрике,
или ещё пасётся некая синтетическая коза–