Евхим переждал и опять двинулся к дому лесника. Подъезжал уже впотьмах. Собаки снова подняли гвалт. Он подозвал пса, тот, молодчина, узнал. Молча пошел рядом с конем.
Хозяин вышел на крыльцо и сначала не мог выдавить ни слова.
— Ну, остолбенел, что ли? — резко бросил Евхим. Твердо приказал: — Поставь коня.
В хате хозяин, захлебываясь, стал объяснять: только что был Дубодел с двумя, про тебя расспрашивали. Не поверили, обшарили все, сено, солому вилами перепороли.
— Видел их, — ответил Евхим нарочито небрежно. — Значит, можно быть спокойным. Поесть дай, дядько.
Перед тем как лечь, он пригрозил леснику, если тот вдруг вздумает… на том свете достанет. Предупредил, что спать будет одним глазом.
Подушку положил под голову, вытянулся на лавке возле окна. Хотел быть настороже, но не заметил, как провалился в забытье. Пробудился сразу, мгновенно, вскочил тревожно, готовый ко всему.
В хате было тихо. В хлеву где-то горланили петухи. Он прислушался, думал, недовольный собою: леснику плюнуть — связать его во сне. Надо ж было так развалиться, как дома.
Он позвал лесника, тот сразу откликнулся.
Значит, не спал. Приказал ему дать харчей на дорогу. Сразу за лесником в потемках встала его женка, хотела собрать перекусить.
— Спасибо, — сказал он, одевшись. — Вернусь когда, отблагодарю за ето… Только чтоб покуль язык за зубами, ясно? Вы меня знаете.
Еще только начинало светать. Евхим на дворе одно дозволил — родителям при случае намекнуть. Жив, мол, сын.
День застал его на болоте. А под вечер он был уже далеко, за болотами, за лесами. В другом районе и даже в другом округе.
Здесь, в такой же болотистой, как Курени, деревеньке, жила дальняя родня матери. Родни у Глушаков было немало в разных краях, но теперь Евхиму потребовались именно эти. Они как раз оказались на его дороге.
Сюда Евхим приезжал еще подростком, тоже зимою. Тогда дорога сюда казалась бесконечной и нудной, родственники были бедные, и Евхим не понимал мать, которая тянула его с отцом черт знает куда, к какой-то голытьбе. За десяток или полтора десятка лет Евхим почти ни разу не вспомнил этой родни, да и она только раз выбралась в Курени, и Евхим не был уверен, найдет ли, застанет их, а если найдет и застанет, примут ли его.
Нашел он на диво быстро — какая-то тетка показала хату. Родственники подозрительно встретили человека с конем, будто знали уже, что за гость наведался, по какому случаю. Евхим не очень уверенно назвался, но родственники, сразу как напомнил про мать, признали за своего, дядька засуетился возле коня.
Раздевшись, за столом Евхим внимательным глазом высматривал, не знают ли чего-нибудь про него. Быстро понял, не знают, однако чувствовал, беспокоит их: зачем явился, что привело. Сказал, что едет на станцию, отец послал, дак мать попросила проведать, поглядеть. Рассказал о своих, представил себя заботливым сыном, рассудительным хозяином.
Разговор был мирный, дети уже не очень-то обращали на гостя внимание, дурачились на полатях, на печи, а Евхим все прислушивался к шагам, к звукам на улице. Раз шаги затопали на дворе, он подобрался, но зашла тетка, оказалось, соседка, спросила про своего хлопца: загулял где-то.
Пили самогонку, закусывали огурцами и квашеной капустой. Вели разговоры. Тут было то же, что и в Куренях, добивались, чтоб шли в колхоз. Дядька — бедняк, а не спешил, не верил. Евхим сначала подозревал, что ругает ради приличия, чтоб по нраву ему быть, сыну богатея. Но вскоре убедился, говорит искренно. Показался он Евхиму скупым, ненасытным, и чем дальше, тем больше Евхима охватывала неприязнь. Правда, чувство было приглушенное, не до того. Томила Евхима все время тревога и забота: как дальше быть?
Еще днем, когда ехал, обдумывал положение, он остро почувствовал свою неприкаянность. Никогда не был так долго вне Куреней и весь день чувствовал себя как щепка, брошенная в воду. Не знал, куда приплывет. Знал только, что надо подальше, чтоб Дубодел не достал. Чтоб отвертеться от тюрьмы, а может, и от большего. Мерещился какой-то далекий край, какой-то город, куда надо будет добираться чугункой. Конь ему незачем, коня надо было бы продать, тем более что денег ни копейки. Но кому теперь продашь, не каждый и даром возьмет. И среди прочего протрезвевшую голову Евхима заботило и то, что не только денег ни гроша, но и бумажки никакой. Как птичка, без документов. А это значит, на любой дороге сцапать могут, и не выкрутишься. Да и за работу, за харч какой навряд ли зацепишься.
Эта забота и жила в Евхиме. С нею он и поглядывал, примерялся к дядьке.