Ничего, успокаивал он себя, образуется. Встретит сына в вечернем поезде, со станции пойдут вместе, потолкуют. Надо о Капитолине рассказать, хлопец он взрослый, должен понять. Но к Просе больше ни ногой, враг он этому дому, зачем же лишний раз бабу тревожить. Видно, и без того ей тошно от сознания, что он, Захар, на свободе, а Тимофей еще неизвестно где.
Максим ушел, скрылся из виду, а Захар все стоял у окна, сминая пальцами край занавески, пока его не окликнула Капитолина.
— Прошел ай не?
— Прошел…
— Так давай к столу.
Она уже надела кофточку, немного прихорошилась, считая неудобным садиться к столу расхристанной. Глаза ее живо поблескивали, и с лица не сходила довольная улыбка. Рада баба. Мужику рада, сегодняшнему «выходному», наметившейся перемене в жизни рада. Так чего Захару досадовать. Разве он был уверен, что с Капитолиной все так хорошо обернется? Нет, не был, лишь надеялся. Но вот наладилось же, значит, и в остальном наладится. Главное — он на воле. На воле ведь и сам себе хозяин!
Они завтракали, снова лежали в постели, обсуждали свою дальнейшую совместную жизнь. Выбрался Захар только в девять, когда солнце уже поднялось высоко в небе и припекало совсем по-летнему. Направился задами дворов по узкой полузаросшей стежке.
Так и добрался, никого не встретив, до правления колхоза. Только там, в коридоре, столкнулся с пожилым счетоводом Петром Юзовичем, поздоровался, но тот лишь часто закивал, перепуганно тараща глаза и уступая дорогу.
Крепкую, однако, оставил о себе память Довбня Захар. От памяти такой добра не жди.
— Председатель тут? — спросил как можно мягче.
— Тут, тут, — опять закивал Юзович и поспешно нырнул в соседнюю дверь.
Захар обреченно вздохнул и переступил с ноги на ногу. Подгораздило столкнуться, теперь все правление узнает: явился Довбня. Ну и явился, что из того? Никому он зла не желает, ни на кого не затаил черной думки. Что ж ему теперь — перед всем миром на колени упасть? Все равно не поверят. А раз так, не стоит и унижаться ни перед этим плюгавым счетоводом, ни перед председателем.
Увидев перед собой Захара, Яков Илин отодвинул бумаги и скрестил руки на коленях, спрятал их за столом, давая понять, что ручкаться не намерен. Захар лишь ухмыльнулся, зная заранее, каков будет прием.
— Не узнаешь? — спросил он, пытаясь улыбнуться, но так и не смог.
— Хотел бы, да куда денешься, — произнес Яков недовольно и дернул таким же рыжим, как когда-то у Маковского, усом. — Открутился, значит.
— Амнистирован, — поправил Захар.
— Повезло, выходит?
— Другим такого везения не пожелаю. День за три отбывал — трудился. Так что сполна, от звонка до звонка, считай.
Он видел, что сесть его не пригласят, да и сам не думал рассиживаться. Но стоять навытяжку — это уж чересчур, не мальчик сопливый и в официантах не служил. Ишь ты его, начальничек.
Захар шагнул к стулу, уселся, демонстративно закинув ногу на ногу, и повторил:
— Трудился.
— Ну-ну. И что надумал?
— Жить надумал.
— И где?
Стало ясно, что Яков не собирается его удерживать. Это хорошо, не будет лишней канители. И все-таки в душе у Захара шевельнулась обида. Как-никак здесь его родина, здесь он крестился и рос, хороводил холостяком и родил сына. И вот результат: где надумал жить? Это означало: где хочешь, только не в своей деревне. Понятно, он и не собирается оставаться в Метелице, рад быстрому согласию председателя отпустить на все четыре стороны. И все же… Хотя бы словом обмолвился, ведь нужны работники колхозу позарез.
Нужны, только не он.
— В Гомель собираюсь, — ответил сухо.
— Ну-ну. Значит, тебе справку?
— Справку.
— Это можно.
Через десять минут Захар вышел из правления. До поезда оставалось часов около двух — времени предостаточно, но возвращаться в деревню ему не хотелось. Потоптался в нерешительности у крыльца и, заметив в окнах любопытные лица, сплюнул в сердцах, заторопился в направлении станции. По дороге придумает что-нибудь. Благо лето на дворе — под любым кустом пристанище.
На полпути, проходя мимо клена, росшего неподалеку от дороги, неожиданно для себя остановился, поглядел на могучее вековое дерево и безотчетно направился к нему.
Все такой же размашистый и зеленый, как до войны, как до революции, клен одиноко высился на бугре среди жита, маня прохожих в свою тень. Здесь еще ребенком Захар часами играл с компанией сверстников, прячась в широколистой кроне; здесь отдыхал от летнего зноя в разгар уборки, а по вечерам тискал пристанционных девок. Здесь нашла свой конец Полина в снежную зиму сорок второго. Сгинула как-то глупо, не по-людски. Не дождалась Захара.
А может, это и лучше, что не дождалась? Прибил бы он ее, истинный бог, прибил. Сейчас мог бы и простить, стерпеться, но тогда… Прибил бы, точно. И взял лишний грех на душу. Ни к чему это. Лучше уж так, как случилось. Сама судьба покарала, и он тут ни при чем. Сглупа винила его Прося в гибели жены, сестру выгораживала, дескать, будь он, Захар, другим, и Полина осталась бы в полном порядке.
Ерунда. Все гораздо проще. Сломалась баба, стойкости не хватило, вот и повело не в ту сторону. Да и он сломался, чего уж душой кривить, брехать самому себе. Забоялся идти в отряд — там воевать надо было. Выжить хотел, переждать лихолетье.
Сейчас ему даже стало жалко Полину. Баба ведь, что с нее взять, если мужики ломались, как голье сухое. А где стойкие? Сколько их осталось? Раз, два — и обчелся. Остальные полегли. Так что же, судить человека за его слабость, к стенке ставить? Не-ет, граждане начальники. Когда пристукнул Евдокима — судите, виноват. И отсидел свое, ни на кого не обижается. Но чтобы отдуваться за то, что голову свою под пулю не понес — извините, не согласен.
А чего хотел Тимофей? Этого и хотел. Вот здесь бы Просе и пошевелить мозгами, прикинуть, с чего это Захар стал враждебным к дому Лапицких. То-то и оно: будь Тимофей другим — и Захар не стал бы под него копать. Захар лишь защищался, не нападал, а защищаться — дело святое. Защищался, потому что жить хотел. Плохо ли, хорошо, но жить, как дерево вот это. Сколько морозов оттрещало, ветров пронеслось, отбушевало пожаров, сколько веток обломано, изрезано коры, а клен стоит себе, беззаботно качая листвой, и стоять будет.
Захар остановился на мысли, что сравнивает себя с кленом, и зло, с издевкой хохотнул — до того маленьким, невзрачным и убогим он казался рядом с могучим деревом.
— Дур-рак! Ему жить, а тебе доживать, — произнес он вслух, сплюнул, кривясь от глупых мыслей, и сгорбился, торопливо закурил.
Так и просидел понуро до поезда на лавочке из горбыля, полуистлевшего от времени.
6
В милиции Захар долго не задержался. Начальник райотдела просмотрел бумаги, расспросил о планах на жизнь, прочитал нотацию впрок и велел приходить через три дня. Видно было, что он не особо верит в Захарово обещание тихо жить и трудиться. Но это не обидело, такая должность у него — держать ухо востро. Главное — Захар сам для себя решил покончить с темными делами и никогда к ним не возвращаться. А тот прощальный разговор на станции в Ново-Белице — пустое, Захар лишь поддерживал марку отпетого человека, как делал это все годы в лагере, чтобы легче выжить.
Сейчас у него первая забота — найти в Гомеле пристанище. Как можно скорее, прямо сегодня, отыскать жилье, чтобы не ездить в Метелицу, не мозолить людям глаза. Со дня на день должен явиться Тимофей, и встреча с ним Захару не улыбается. Если же застрянет у Капитолины, встречи не избежать. Улица одна, по задворкам не набегаешься.
Выйдя из милиции, он машинально побрел в сторону вокзала, раздумывая, где искать жилье и как это лучше сделать. Не подойдешь же к первому встречному с таким вопросом. По дороге, в сотне шагов от пристанционной площади, ему попалась пивная бочка, у которой толпилось с десяток мужиков. Как раз то, что надо.
Взяв кружку пива, он пристроился к группе из трех человек, одетых по-рабочему и навеселе. Это были грузчики с соседней товарной базы — понял по их репликам.