От Ксюши Левенков ушел, полный сомнений и смутных надежд. О Демиде так и не заговорил — не выпало подходящего момента.
16
После сосновской тишины, размеренной неторопливости во всем Москва утомляла, оглушала беспрерывным гулом, суетой, спешкой, скоплением народа и конечно же избытком новых впечатлений. На третий день Ксюша чувствовала себя разбитой, изнемогшей как после жатвы. Вчера они с Артемкой до полудня провели у Кремля, обошли его кругом, все оглядели, после обеда толкались в магазинах, а вечером были в цирке. К ночи разламывалась голова и ноги, но уснуть она долго не могла — перед глазами стоял цирк, плотно, до предела заполненный людьми, как созревающий подсолнух семечками. С этим видением цирка-подсолнуха с желтой ареной-сердцевиной, с людьми-семечками она и уснула.
Дети отправились в зоопарк, а Ксюша отказалась. Продуктами она запаслась — загрузила наволочку, сумки, специальные мешочки вермишелью, макаронами, рожками, звездочками, крупами; билеты на поезд (в том числе и на Свету — она с радостью согласилась ехать к папке, Люда же не захотела) взяла на завтра, на вечер, а с Надеждой Петровной толком еще и не поговорила. Они как-то избегали разговора о Левенкове, хотя обе хотели (Ксюша это замечала) поговорить начистоту, по-женски откровенно. Не оставалось сомнений, что для Надежды Петровны это важно, и Ксюша была обеспокоена судьбой Натальи. Слишком ненадежна ее жизнь с Левенковым.
Насчет Светы все было сказано и решено — к сентябрю ее доставят в Москву с верными людьми, — но Надежда Петровна, впервые расставаясь с дочкой, волновалась, не могла свыкнуться с мыслью, что не увидит ее полтора месяца, снова и снова возвращалась к одному и тому же:
— Я вас попрошу, Ксения Антиповна, присмотрите за ней, Света такая шалунья, не попала бы в беду. Ее подвижность меня беспокоит.
О Наталье она ни разу не обмолвилась, словно той и не существовало. И это упорное умалчивание еще раз подтверждало, что она постоянно думает и о Левенкове, и о Наталье. Ксюша хорошо понимала ее состояние и сочувствовала ей. Невольно, вопреки рассудку (кто она — чужой человек, не с Натальей сравнивать), сочувствовала и жалела чисто по-женски, испытав на себе, каково без мужа да с детьми.
Надежда Петровна понравилась ей с первой встречи. Понравилась своей рассудительностью, спокойствием, мягкой улыбкой и таким же мягким, чуть напевным говором с едва различимой, привлекательной картавинкой, а больше всего — терпением и порядочностью. Ни разу она не пожаловалась, не обругала Левенкова, не стала по-бабьи поносить Наталью. А могла бы. И нового мужа найти могла. Что в том Левенкове — мужчина, каких тысячи. Ждет, верит в его возвращение? Или блюдет себя из-за девочек?
И то, и другое вызвало в Ксюше симпатию и вместе с тем недовольство собой, чувство вины перед Натальей, потому как, жалея Надежду Петровну, совершенно чужого человека, она как бы предавала свою двоюродную сестру.
— Я бы не отпустила Свету, — продолжала Надежда Петровна, — но она такая слабенькая. Ей нужен лес и парное молоко. Единственно из-за здоровья. Единственно. Там есть парное молоко?
— В Сосновке много коров, целое стадо.
— Это хорошо, она непременно поправится.
— А с виду не скажешь, резвая девочка.
— Это с виду, Ксения Антиповна. Только с виду. Здоровье у нее неважное. Людочка здоровее, крепче, а Света меня очень беспокоит. Не было еще ни одной весны и осени, чтобы она не болела. Единственно поправить здоровье. Единственно. Иначе бы я ее не отпустила.
Она словно извинялась, настойчиво повторяя и подчеркивая причину отправки к Левенкову, и эта настойчивость вызвала у Ксюши подозрение. Может, не единственно поправить здоровье? Может, еще и для того, чтобы с большей силой расшевелить у Левенкова отцовские чувства? Наталья говорила, что Света его любимица.
— Сергей Николаевич скучает по девочкам, — обмолвилась Ксюша, вызывая ее на откровенность. Это блуждание вокруг да около начинало надоедать, ведь обе они женщины, чего стесняться.
— Ну и что же, — произнесла Надежда Петровна безучастно, однако не сумела скрыть настороженности — вся собралась и забегала взглядом по комнате.
— Отец все-таки.
— Отец… — Она грустно усмехнулась. — Мало — родить…
— Всяк оборачивается. Дорожки у жизни извилистые.
— Да-да, конечно. Я к нему без претензий. Что ж теперь…
Видя, что она так и не решится на откровенность, Ксюша не выдержала:
— Ждете, Надежда Петровна?
Вопрос был резким и неожиданным. Она вздрогнула, как-то жалостно собралась в комок, вогнув худые, острые плечи, с минуту сидела так, потом встала с дивана, порывисто прошлась по комнате, приостановилась у стола, разглядывая яркую цветную скатерть, и села на прежнее место, зажав между коленок сомкнутые ладошки бледных от напряжения рук.
— Жду, Ксения Антиповна. Стыдно, а жду. — Она вздохнула и расслабилась. — Сколько раз написать порывалась… Эх, бабы мы, бабы! Ни гордости в нас, ни самолюбия.
— Любите, значит.
— Люблю? Хм… Не знаю, может быть, это и называется любовью. Не знаю. Он отец моих девочек, другое как-то и не представляется.
Ксюше до времени тоже не представлялось, а потом появился Демид и стал привычным. Трудным, порой ненавистным, но привычным. Появился ведь он, смог появиться. Правда, у нее совсем другое, ей некого было ждать. А смогла бы она ждать и быть готовой простить, случись подобное с Савелием? Сразу не ответишь, надо прочувствовать самой. Наверное, смогла бы. Случись с Савелием — смогла бы, но только не с Демидом. Демид не первый, не отец ее сына. Демиду она не простит и попытки измены.
— Вы хорошо знаете Сергея Николаевича? Он пишет, что давно знакомы.
— Да, еще с сорок второго, сразу после лагеря.
— Не мог он так вот, без особой причины, остаться. Правда, не мог?
Она ждала подтверждения, и Ксюша обрадовалась, что ей не нужно лукавить. Совсем не по любви остался Левенков, это все знают, в том числе и Наталья.
— Конечно, Надежда Петровна. Да, да! Он очень мягкий и… как бы это сказать, много в голову набирает.
— Впечатлительный.
— Если не более того.
— Это верно, болезненно впечатлительный. Он всегда был таким. Конечно, он вынужденно… Да, вынужденно…
Ксюша заметила, что они слишком уж в лад оправдывают Левенкова, и рассердилась на него. Если такой добренький, совестливый, то зачем сходился с Натальей? Во всяком случае, мог бы не приходить после войны, не отрывать ее от родного места. Погоревала бы, повздыхала и успокоилась. А теперь ей куда? Тоже хорош гусь.
— Его никто не неволил, — сказала она сухо.
— Я понимаю, понимаю. Он сам. В том-то и дело, что сам.
Надежда Петровна смутилась, неловко помолчала и наконец решилась спросить о том, что не давало ей покоя. Спросила робко, осторожно:
— Ксения Антиповна, какая она?
— Кто, Наталья?
— Ну да… Наталья, — с трудом выговорила она это имя.
Сразу Ксюша не нашла ответа. Вопрос застал ее врасплох, как несколько минут назад Надежду Петровну. Наговорить о красоте, о молодости Натальи — значит пробудить излишнюю ревность и ненависть к ней. Ни к чему это. Сказать о ее седине, некрасивости, малограмотности тоже не хотелось — это все внешнее и не главное в Наталье.
— Красивая, молодая? умная, да? Скажите правду, — настаивала Надежда Петровна. — Пожалуйста. Мне важно знать.
— Какое это имеет значение.
— Имеет. Вы ведь женщина, Ксения Антиповна. Имеет. Мне будет легче, если она… ну, без особых достоинств.
— Она просто добрый человек.
— Но что-то общее у них должно же быть. Что? Неужели только чувство благодарности?
Она волновалась, не находила места рукам, покраснела, видно, стыдилась своего любопытства и не могла с ним справиться. Ксюше было жалко ее, но не менее жалко и Наталью. В конце концов, не обязательно быть красивой и умной, чтобы нравиться. Она хочет убедиться и убедить ее, Ксюшу, в том, что Наталья не пара Левенкову и ничего общего у них быть не может, что ему там не место. А почему, собственно, не пара? Что он, министр какой, молодец-красавец? «Без особых достоинств…» У Натальи сердце шелковое, душа чистая, что еще надо? Нет, милая, не только благодарность.