«Вечный, вечный, — повторял про себя Левенков в такт шагам, возвращаясь с кладбища. — И с этим надо жить…» Нет, не такой он ждал развязки. Он хотел успокоения, добра для всех, а что же получилось: Натальи не стало — какое же тут добро? Ее смерть — ему вечный укор — это ли успокоение?! Конечно, если трезво рассудить, ничьей вины в ее смерти нет: простуда есть простуда, болезнь есть болезнь — случайность… И Ксюшина горсть земли тоже случайность? Тогда почему же она отвела взгляд — укоряющий взгляд, недобрый? А ведь они-то с ней всегда были в хороших отношениях. Ну, положим, их отношения не так прочны, как ему казалось, положим, все это — случайность, но куда уйдешь от другого — от самой Натальи? После отъезда Светы она заметно переменилась, стала равнодушной, безучастной ко всему. И к нему тоже. Он видел ее надломленной, видел всю зиму и ничего не предпринял, даже не попытался этого сделать, поскольку был занят собой, своими переживаниями.
«А сейчас чем занят? — поймал он себя на мысли. — Ведь о себе и думаю — не о ней. Не о ней!» И ему стало тоскливо и виновато еще больше. Так тоскливо и виновато, как никогда в жизни не было.
После похорон минула неделя, вторая, третья, март сменился апрелем, а Левенков не мог прийти к какой-то определенности, смириться с происшедшим и осознать себя свободным от каких бы то ни было обязательств. Чувство вины перед Натальей не проходило, не отпускало его, претило даже малейшим переменам в жизни. Было совершенно ясно, что ему не оставаться в Сосновке, надо написать в Москву, предпринять какие-то шаги, но он не мог заставить себя сделать это, будто Наталья находилась рядом и наблюдала за ним.
Он по-прежнему каждое утро шел в контору, занимался обычными делами, сохраняя с сослуживцами, в том числе и с Ксюшей, прежние отношения, однако замечал, что от него ждут каких-то решительных действий. Замечал по вопросительным взглядам: «Когда же?», по тому, как смолкали разговоры при его появлении: ясно, судачили о нем. Все знали о его московской семье и конечно же были уверены, что он уедет. Это молчаливое ожидание он уловил и в Челышеве. Уж кто-кто, а директор желал бы избавиться от неугодного ему инженера. Но если в конторе тактично помалкивали, то рабочие говорили об его уходе с завода как о деле решенном. Однажды разбитная резальщица Нина Хоробич так прямо и спросила:
— А кто заместо вас будет, товарищ инженер?
— Почему вдруг вместо меня?
— Так вы ж увольняетесь.
— Кто такое сказал?
— Да все кругом…
— Чепуха! — проворчал он с досадой и поспешил выйти из формовочного.
Это окружающее Левенкова ожидание еще больше усугубляло его неопределенность, и неизвестно, сколько бы он откладывал с письмом к Наде, возможно, и вовсе не стал бы писать, дотянул до лета, до отпуска, чтобы поехать и объясниться с глазу на глаз, но обстоятельства изменились.
От Ксюши случайно (а может быть, и не случайно) узнал, что его Света с Артемкой затеяли переписку, вернее, детскую игру в переписку — не напрасно же с первых дней Светиного приезда сосновская детвора принялась дразнить их женихом и невестой. Он-то, Артемка, и написал о смерти Натальи, значит, Надя обо всем знает и ждет (если вообще ждет) его письма. Вдобавок к этому его отношения с Челышевым настолько разладились, что впору было или уходить, или откровенно выступить против директора не только на заводе, но и в управлении. Это стало окончательно ясно после челышевского «концерта» с геологоразведкой.
…В середине апреля, когда стаял последний снег на карьерах и сошли на нет утоптанные за зиму дорожки, Челышев неожиданно для всех вызвал геологоразведку, даже не предупредив Левенкова, не говоря уже о том, чтобы посоветоваться или хотя бы объяснить ее необходимость. Такое оскорбительное игнорирование его как инженера не могло не возмутить.
Геологи прибыли утром, в десятом часу, когда Левенков еще находился в конторе и просматривал наряды механика. Он сразу определил, кто эти люди, поначалу удивился — что им понадобилось? — но когда Челышев, коротко переговорив со старшим, отдал распоряжение коменданту поселить их в бараке, понял: никаких недоразумений тут нет, приехали по вызову, все было обговорено заранее. Понял и возмутился: инженер он или сезонный рабочий, черт возьми! Хотя бы ради приличия ввел в курс дела.
Левенков не выдержал и ворвался в челышевский кабинет, громче обычного прихлопнув за собой дверь. Тот поднял глаза и уставился на него, дескать, по делу какому или просто так заглянул? Это уж было слишком, но, как ни странно, спокойствие директора охладило и Левенкова.
— Что это за народ к нам пожаловал? — спросил он, по-домашнему присаживаясь на подоконник.
— Геологоразведка.
— Разведка?! — разыграл удивление Левенков.
— Ну да, разведка.
— Хм, странные визиты — как в гости на чаек.
— Долго-то я им не дам чаевничать, — усмехнулся Челышев. Ему, видимо, доставляло удовольствие дразнить инженера.
— У них что же, других дел нету? Могли бы и спросить: нужны ли они нам.
Каждому было ясно, что геологоразведка без необходимости не приедет — не время для прогулок — и уж тем более без вызова. Деваться директору было некуда.
— Нужны, вот и вызвал, — ответил он коротко.
— Вызвали? Когда же это, не помню.
— В марте еще. Не хотел тебя беспокоить, дергать по мелочам.
Он имел в виду болезнь Натальи, смерть, похороны… Объяснение хотя и неискреннее — Левенков это видел, — но внешне правдоподобное.
— И какая нужда в разведке? До леса еще далеко — лет на пять хватит.
— Надо же нам когда-то определить свои запасы. Пускай посверлят землю, составят карты. Говорят, были эти карты, да в войну утеряны. Чего же мы вслепую, как кроты… Не видно перспективы, та-аскать, — улыбнулся он, отбив пальцами по столу дробь, словно подчеркивая несерьезность всего этого разговора и своих объяснений — так, болтовня между делом, вроде перекура.
— А я уж подумал было: пожар, — улыбнулся и Левенков.
— Какой еще пожар?
— Да спешка — не опоздать бы. Снег только стаял, грязь кругом. Можно было и до лета подождать.
— Эге-е, летом их дозовешься, как же! Момент, Сергей Николаевич…
Объяснения Челышева выглядели убедительными, и Левенков засомневался в своих подозрениях. Может, и вправду все так и есть: не хотел тревожить (действительно, во время болезни Натальи и потом, после похорон, он не беспокоил его никакими служебными вопросами), поторопился вызвать геологоразведку, пока была возможность?
«Подозрительным становлюсь. Нехорошо». И все же что-то мешало ему поверить директору. Уж слишком наигран, неискренен их разговор, что-то здесь не то. Ну да ладно, через недельку все прояснится, результаты разведки сами покажут.
Челышев закурил свою «казбечину» и засобирался:
— Ну, пойду покажу им свою территорию, та-аскать.
«Вотчину — будет точнее», — подумал Левенков, поднимаясь с подоконника.
— Ты побудь в конторе пока — надо представить. Займешься с ними эти дни, я завтра собираюсь в управление.
— А что ими заниматься? Пусть работают.
— Ну мало ли что…
Левенков так и не понял — то ли Челышев как бы извиняется за допущенную нетактичность, поручая ему заниматься геологами, то ли хочет отстраниться от участия в этом деле, то ли ему действительно нужно в управление (о целях своих поездок в Гомель он никогда не сообщал, лишь ставил в известность: надо съездить).
Его подозрения оказались не напрасными. Уже на третий день разведки выяснилось, что за рабочим карьером, в сторону леса, трехметровый пласт резко утоньшается до метра, потом до полуметра и сходит на нет. Дальше к березовой роще по всему пустырю — песок. Для всех заводчан это было неожиданностью. Глины в рабочем карьере хватало месяца на два-три, значит, за этот срок необходимо — кровь из носа — развернуть фронт работ в другом направлении: вскрыть новый карьер, проложить к нему узкоколейку, провести электричество, перенести лебедку, перегнать экскаватор и — само собой — накатать хоть какую-то дорогу. Правда, если поднатужиться, времени для этого хватало.