Все то, что он сказал, и то, как он сумел это выразить, несомненно, повлияло на общее мнение.
Он вынул изо рта травинку и начал говорить:
— При всем уважении к Аминте я должен сказать, что вовсе не надо быть, подобно ему, на грани отчаяния, чтобы голосовать за забастовку. Мы уже достаточно долго говорим о ней, а тем временем товарищи из Турина и Неаполя подали нам пример. В Бари, в Ливорно и в других местах уже не первую неделю идет борьба с хозяевами. Кроме того, я считаю, что наивно ставить раздельно вопрос о городских и о деревенских. Мы, горожане, правда, ночуем всегда дома, но кто скажет, что мы катаемся как сыр в масле? У меня девочка с трудом объясняется по-итальянски, потому что проводит целый день с матерью, а не со мной. И это понятно. Ну ладно — или, вернее, неладно! Взять ей учителя я могу, только если откажу себе в вине или еще в чем-нибудь… Сейчас работы хватает, но эти мерзавцы подрядчики всю кровь из нас выпьют! Норма в полтора метра кладки на день — это не шутка и не каждый с ней справится. Ты, Дель Буоно, умеешь говорить об этих вещах и только что сказал лучше, чем я… Вот почему я утверждаю, что мы должны бастовать не только из-за каких-нибудь там тридцати-сорока чентезимо прибавки. Слов нет, они нам нужны. Камни вопиют об этом. Так кому же мы тут рассказываем о своих несчастьях, будто вшей друг у друга ищем? Я, разумеется, говорю только от своего имени… Я за забастовку не только потому, что нуждаюсь в этой мизерной прибавке, но и потому, что, по-моему, имею на нее право!
— Вот это называется выступление! — воскликнул Дель Буоно и вытер шею платком. Хоть и был он худ — одна кожа да кости, — пот с него лил ручьями.
— Дорогой Бастьяно! — прервал его Немец. — Мы с тобой давно знаем друг друга. Я отсутствовал много лет, а вернувшись, нашел тебя все таким же. Был бы ты епископом, я бы тебе туфлю поцеловал… Но думаю, что с тобой этого не случится. В общем ты знаешь, что ни во времена анархистов, когда я был молодым, ни теперь, когда утвердились вы, социалисты, политика никогда особенно меня не интересовала. И здесь и в Германии я всегда старался держаться от нее подальше. На каторге я никогда не был и надеюсь, что умру, ее не отведав. Но если речь идет о нашем единстве, то я не понимаю, как тут можно увиливать! Не нужно быть социалистом, чтобы понять, что, если мы будем сидеть сложа руки, кладка стен продвигаться не будет. Поэтому давайте условимся, что будем держаться, сколько хватит сил, не корча из себя заговорщиков и не кладя руку в огонь. Я думаю, оставшись разок-другой без обеда, мы пострадаем меньше, чем любой из них, особенно Фиаскиили Мадии, который рискует сорвать срок окончания стройки. Кроме того, если мы и дальше позволим себя эксплуатировать, то уж заранее можно сказать, что останемся без обеда, а потом и без ужина и без вина. Так что, друзья, решайтесь! Лиха беда начало, а там уж видно будет.
Дель Буоно снял пенсне, затем снова надел его.
— Ты, Бутори, социалист больше, чем мы все вместе взятые, — сказал он. — Жаль, что ты далеко от меня, а то бы я расцеловал тебя. У таких людей, как ты, все мы должны учиться. Профессиональному союзу надо бы об этом подумать!
— Ну что ж, — снова перебил его Немец, — выдай мне диплом профессора!
И снова под буками на берегу речушки зазвучал смех.
Затем Дель Буоно с сияющими глазами, весь мокрый от пота, монотонным голосом настойчиво повторил:
— Итак, принимаем решение. Все согласны? Даже в том случае, если забастовка будет длиться больше, чем в прошлом году?
— Ты нас не пугай, — вмешался старый Липпи. — На этот раз мы сами хотим пугнуть хозяев.
Но его голос был заглушен другим, более молодым, тотчас же смолкшим, словно он поспешил вернуться в хор голосов, из которого вырвался. Он прозвучал внизу, где протекала Терцолле, узкой полоской блиставшая на солнце.
— За три недели можно трижды подохнуть с голоду!
Все взгляды обратились вниз, и говорившему не удалось от них скрыться.