— Все вы — свора оборванцев!
Войдя в контору, инженер изо всех сил хлопнул застекленной дверью. Помощник последовал за ним. Криспи и Нардини остались в качестве часовых.
Каменщики начали понемногу расходиться.
Солнце заливало ярким светом опустевшие леса, лестницы и стены, возведенные уже до пятого этажа, сараи рядом со стройкой, бочки с водой, мешки с цементом, штабеля кирпича, груды камня и поля, тянувшиеся до самой железной дороги, где рельсы отливали серебром.
Рабочие поднялись на насыпь и, не торопясь, пошли вдоль берега Муньоне. Куртки у них были переброшены через руку, в кармане или под мышкой они несли свертки с завтраком. Было уже десять часов, и им казалось необычным, что в такое время дня они сложа руки смотрят с мостика на высохшее дно ручья, на овец, щиплющих травку на дамбе, на людей, входящих и выходящих из омнибуса на остановке у бульвара и на зелень платанов вдалеке, на фонтан, бьющий посреди бассейна, на детей, бегающих вперегонки в саду у Фортеццо да Бассо.
Каменщики отправились в этот сад и расселись кто где хотел — в тени деревьев, на скамейках. Там уже сидели кормилицы, молодые матери, бабушки с детьми. Рабочие переговаривались с ними, с садовниками, со стариками из богадельни Монтедомини, наслаждавшимися днем, который им разрешили провести в городе.
За оградой сада, в крепости, зазвучала труба, давая сигнал к обеду. Рабочие тоже развернули свои свертки и стали закусывать. Вскоре, как это было раньше условлено, сюда пришли товарищи со строительного участка Фиаски, которых возглавлял Корсьеро. Они рассказали, что у них все произошло так же, как у Бадолати, с той только разницей, что отец и сын Фиаски даже не показались на строительной площадке. Потом подошел Джаннотто и рассказал, что Мадин тоже «устроил им сцену». Напоследок появились каменщики с предприятия Массетани, а с ними Дель Буоно, повстречавший их по пути. В руках у него был номер газеты «Дифеза», еще пахнувший типографской краской. Там говорилось о забастовке строителей.
Так прошел первый день.
Когда они пришли на стройку во вторник, доступ туда был уже закрыт: хозяева выставили караульных — где десятника, а где даже ночного сторожа, оставленного после смены.
На строительном участке по улице 20-го Сентября рабочих встретил один Криспи. Можно было предположить, что инженер, помощник и Нардини сидят, запершись в конторе, но их не было видно, они не подавали никаких признаков жизни. Как и накануне, забастовщики стали в ряд под насыпью. В восемь часов Криспи начал колотить в железный брус, что обычно служило сигналом к началу работы. Но никто не двинулся с места, и Криспи, усевшись на ящик, закурил сигару. Он покачал головой, и кое-кто из каменщиков передразнил его. Потом рабочие стали медленно подыматься на насыпь. Никто не проронил ни слова, все происходило в полном молчании. Криспи украдкой смотрел вслед уходящим. Его безразличие походило на провокацию. Было бы лучше, если б он, став на свой ящик, принялся их оскорблять. Но это был только второй день забастовки, рабочие чувствовали себя бодро, их даже потешала постная физиономия десятника, его поза сторожевой собаки. Впрочем, он выглядел куда отвратительней овчарки, дремлющей в тени, после того как она честно выполнила свои обязанности ночного сторожа. И не кто иной, как Липпи, самый старый и благоразумный из всех, вынул на секунду изо рта трубку и решил подразнить десятника:
— Гав, гав!
Затем, как и в прошлый раз, рабочие с разных строек собрались в саду у Фортецца да Бассо. Некоторые уселись на скамейки, другие группами по три-четыре человека разбрелись кто куда. Каменщики, которые жили в деревнях, несмотря на палящий зной, отправились по домам: поскольку они бастовали, подрядчики теперь не разрешали им ночевать в бараках. Самые молодые под предводительством Биксио Фалорни решили выкупаться в Арно, так как Муньоне, натолкнувшая их на эту мысль, настолько пересохла, что в ней купаться было уже невозможно. Каменщики постарше, жившие в городе, сговорились встретиться в остерии у Порта а Прато, куда к определенному часу должен был прийти Дель Буоно. В это утро он занимался своими личными делами, что случалось с ним довольно редко. В сорок пять лет у него прорезался зуб мудрости, и, вконец измучившись, бедняга решил его удалить. Когда он пришел в остерию, держась за щеку, его заставили так усердно полоскать рот вином — для дезинфекции», что чуть было совсем не напоили.