— Они занимаются своим делом, — говорил он.
По мнению Чезаре, все «занимались своим делом», как будто не было дел грязных и дел чистых!
— Не нужно видеть все в мрачном свете. Порядочных людей куда больше, чем мы думаем. И они как раз там, где их меньше всего ожидаешь встретить.
У него были какие-то допотопные взгляды. Он был очень педантичен, утверждал, что уважает всякие убеждения, — вероятно потому, что своих у него не было. А если и были, то сводились к следующему: красные, белые или черные идеи не должны вносить беспорядка в жизнь, или, как он говорил, «не должны поднимать тарарам». По его мнению, одинаково вносили беспорядок и премьер-министр Криспи, затеявший войну в Африке, и Бреши, покушавшийся на короля, и те, кто вышел на улицу в 1898 году, и генералы, которые их расстреливали. Одни стоят других. Он никогда не рисковал высказывать это открыто, но о его суждениях нетрудно было догадаться.
— Когда начинается тарарам, никогда заранее не знаешь, чем это кончится, — говорил Чезаре.
А причину его ненависти к тому, что он называл беспорядком, нетрудно было понять.
— Если поднимется тарарам, иностранцы к нам не приедут и даже те, которые уже здесь, разбегутся.
Его заказчиками были большей частью иностранцы, вся Италия подрабатывала на иностранцах!
Чезаре не любил над чем-нибудь особенно задумываться и вообще не жил, а скорее существовал. Весь день он проводил в мастерской, которую унаследовал от отца, а вечер посвящал капризам жены; по воскресеньям они отправлялись в театр Пальяно, и иногда после ужина — во внутренний зал кафе «Колоннине». Можно предположить, что он годами не выходил за пределы площади Санта-Кроче. И даже в армии не служил, из-за того что с малых лет вечно стоял согнувшись над подрамником и у него деформировалась грудная клетка. Вероятно, он за всю свою жизнь не уходил дальше набережной Арно и портиков. Его нужно было убеждать в том, что в районах Курэ и Ромито возникли и разрастаются новые кварталы, новые фабрики — словом, началась новая жизнь.
— Да, да, — говорил он. — Я не сомневаюсь в этом. Надо как-нибудь туда сходить.
Он обращался к жене и, стараясь сделать это незаметно, слегка касался ее руки. А жена отвечала:
— Нет, нет и нет! Я ни за что не пойду туда, пока мы не съездим на море. Мне дела нет до того, что в эти месяцы Флоренцию посещает особенно много иностранцев. Если ты не свозишь меня на морские купанья, я поеду одна.
— Хорошо, я согласен, — успокаивал ее муж. — Только не сердись, а то у тебя опять всю ночь будет болеть живот. Мы обязательно поедем на море этим летом, обязательно.
Хотелось встать и спросить: «Можно, синьор Чезаре, я от вашего имени дам вашей жене по физиономии?»
Но взгляд Эрсилии, лукавый, смеющийся и вместе с тем умоляющий, сдерживал его. И Метелло вмешивался в разговор только для того, чтобы сказать:
— Итак, синьора Ида, с этого дня начинайте копить деньги на лето.
Лето пришло, и Ломбарди сняли комнату в пансионе Панкальди и пляжную кабинку. Ида бывала там девочкой и теперь договорилась обо всем письменно: комната будет оставлена за ними на весь июль. «Несносная» убедила мужа доверить на это время мастерскую первому помощнику. У Чезаре их было трое. Он был настоящий хозяин!
— Если даже они утаят от нас часть доходов, мы потом заставим их все это возместить! — заявила Ида в день своего рождения.
Прелестная Идина! Она вся состоит из бантиков, гримасок и улыбочек. Но именно это, по-видимому, и пленило Чезаре. К тому же обоюдная пустота в голове помогла им спеться. Ида, говорил себе Метелло, «самое неприятное, самое несносное из всех существ, носящих юбку, на этом свете». Он называл ее «несносной», потому что эпитет «неприятная» по отношению к ней казался ему почти комплиментом. В пьесе «Любовь на крыше», которую они все четверо смотрели в воскресенье днем в театре Альфьери, кавалер говорил своей даме: «Выйди же, несносная, подари мне хоть один поцелуй!» Уже светало, а Метелло все продолжал думать о ней. Звонко щебетали ласточки, издалека доносился голос разносчика хлеба, а ему хотелось спать еще меньше, чем шесть часов назад.
Вскоре он услышал легкие шаги на верхнем этаже. Вот она, несносная, встала! И, конечно, ходит полуголая. Грудь у нее такая, что как раз должна уложиться в ладонь — это угадывалось даже под платьем. А ноги длинные, потому что у нее высокие бедра. Неплохая девчонка. И такой муж! Метелло вдруг подумал, что за эти два года он многое упустил. И тут же ему стало страшно стыдно. Эрсилия повернулась к нему лицом, на мгновение открыла глаза, натянула простыню до самого горла и свернулась клубочком. Метелло затаил дыхание. На верхнем этаже каблучки Иды застучали в обратном направлении.