— Это тебе. В благодарность.
Джозайя недоверчиво посмотрел сначала на револьвер, потом на меня. Его морщинистое лицо не выражало особых эмоций, но глаза блеснули. Он осторожно взял оружие, повертел в руках, взвесил на ладони.
— Зачем он мне, масса… шериф? Я старый, да и стрелять не умею.
— Научу. Или просто будешь знать, что он есть. На всякий случай. — Я понизил голос. — Но прячь его хорошенько, Джозайя. Очень хорошенько.
Слуга кивнул, его пальцы крепче сжали рукоять револьвера.
— Спрячу, шериф. Так, что и сам не найду.
Он аккуратно завернул Кольт и жестянку в тряпицу и сунул за пазуху своей поношенной рубахи.
— Расскажи, как все прошло. Я видел только пожар и суматоху.
Джозайя отложил щетку, присел на перевернутое ведро. Я приземлился рядом на стог сена.
— Когда стемнело, я взял керосин из лампы в вашем… кабинете, — начал он негромко. — Фонарь не зажигал, луны почти не было, видно плохо. Пробрался к старому сараю задами, мимо конюшни. Облил кучу мусора возле стены сарая керосином, ту, что подальше от других домов. Поджог. Оно вспыхнуло сразу, дерево сухое.
Он замолчал, глядя на свои мозолистые руки.
— Потом спрятался за бочками у задней стены конюшни. Ждал. Солдаты загалдели, забегали. Капитан выскочил, заорал, всех погнал тушить. Двое часовых, что стояли у входа, тоже побежали к пожару. Я подождал еще немного, пока все утихнет возле офиса. Подобрался к окну камеры сзади, со двора. Оно было чуть приоткрыто для воздуха. Решетка там крепкая, но щель есть. Я крикнул тихо: «Текумсех!». Он подошел к окну. Я бросил ему связку ключей.
— Он поймал?
— Поймал. Руки у него цепкие. Я сразу ушел обратно за бочки. Сижу, смотрю. Выходили они по одному, гуськом. Женщин и детей вперед. Тихо, как тени. Мужчины юркнули в конюшню, заседлали лошадей. Никто даже не увидел, как они ускакали.
Он закончил свой рассказ и снова взялся за щетку, принялся ожесточенно чистить гриву Звездочки.
Я сидел молча, переваривая услышанное. План сработал. Рискованный, дерзкий, но сработал. Благодаря хладнокровию и смекалке этого старого негра. И, конечно, везению. Оставь Роули ответственных часовых, прикажи им не отвлекаться на пожар — и все могло бы закончиться совсем иначе. Кровью.
— Они ушли в горы, — повторил я задумчиво. — Значит, будут где-то там. Прятаться. Голодные, без припасов.
— У себя дома они не пропадут, шериф, — Джозайя посмотрел на меня своими выцветшими глазами. — Горы их дом. Они там каждую тропку знают. Найдут и еду, и укрытие.
Мы помолчали.
— Я о тебе ничего не знаю. Откуда ты родом?
Джозайя поведал мне свою историю. Не жалуясь, не требуя сочувствия, а просто перечисляя факты своей долгой и тяжелой жизни, словно листая пожелтевшие страницы старой книги. Голос его был ровным, почти бесстрастным, но за этим спокойствием угадывалась глубина пережитой боли и несгибаемая воля к жизни. Его слова рисовали передо мной картины, от которых стыла кровь и одновременно росло уважение к этому человеку, сумевшему сохранить достоинство там, где, казалось, для него не было места.
Родился он еще рабом, на хлопковой плантации где-то в Джорджии. Имени своего настоящего он не помнил, как и лиц родителей. Хозяева звали его просто Джо — коротко и удобно, как кличка для собаки. Он рассказывал о изнуряющей работе под палящим солнцем с рассвета до заката, о скудной еде, о жестоких наказаниях за малейшую провинность. О том, как видел смерть — от болезней, от непосильного труда, от руки надсмотрщика. Негр показал мне шрамы на спине — следы от их плетей. Но даже в этом аду, говорил он, были проблески человечности: тайком переданный кусок хлеба, ободряющее слово старого раба, учившего его читать по Библии тайком, по ночам, рискуя всем.
Потом пришла Война. Слухи о свободе, о Линкольне, о синей армии Севера доходили и до их плантации. Джозайя рассказывал, как однажды ночью он решился бежать. Один, без ничего, полагаясь только на звезды и слухи о железной дороге, где можно тайком сесть в грузовой вагон или залезть на платформу. Он брел ночами через болота и леса, прячась днем, питаясь тем, что удавалось найти или украсть. Несколько раз его чуть не поймали охотники за беглыми рабами. Но он шел вперед, ведомый одной лишь надеждой на свободу — слово, которое он тогда еще не до конца понимал, но чувствовал всем своим существом.
Ему повезло. Он добрался до линии фронта и примкнул к армии Союза. Не как солдат — черных тогда еще неохотно брали в строевые части — а как помощник в обозе, конюх и землекоп. Он видел битвы — страшные, кровавые. Война, по его словам, была страшной мясорубкой, когда полки подходили вплотную друг к другу, делали несколько залпов из ружей, после чего бросались в штыковую. Пушки тоже было, но там где воевал негр, их было мало, как и конницы.