Потеряв желание общаться с людьми, которые говорили ни о чем, я впал в состояние социальной депривации. Мир для меня стал другим. Холодным. Так я пришел в социальные сети, где смог найти друзей по интересам. Поначалу я живо общался с людьми, но потом, когда мне сказали, что я только и делаю, что помогаю решать чужие проблемы, а когда они исчезают, мне становится не о чем с ними говорить и я ухожу в офлайн, я остановился и задумался, глядя на свой диалог со стороны. Это оказалось правдой. В итоге проблема одиночества не решилась социальными сетями. Общаться хотелось, но я уже был рядом с обществом, а не внутри него. Вернуться можно было только путем деградации, как мне казалось. Я этого очень не хотел. Мне претило возвращаться к себе прошлому. Даже мысль о том, что я приложил столько сил и стараний, чтобы в итоге понять, что обманулся, не предлагалась на рассмотрение хоть с какой-либо стороны. Это ввело бы меня в депрессию. Организм защищался и ходил вокруг да около проблемы, но не касался ее самой.
Одним из вариантов решения стало создание группы в сети с цитатами из книг. Малая форма мне представлялась наиболее возможной, потому что большие тексты люди не любили оценивать. Я назвал ее «Современный чтец». Не могу сказать, что звучало хорошо, и я это сознавал, но менять название не стал, потому что не гнался за внешней атрибутикой. Мне хватало того, что я могу как-то общаться, чем-то делиться и, таким образом, взаимодействовать с внешним миром. Иногда я писал свои собственные цитаты и выдавал их за авторством классиков. Люди это съедали зачастую без вопросов.
Перед сдачей ЕГЭ я не знал, куда хочу поступить, и потому выбрал те предметы, какие мне больше всего нравились. Русский язык, литература, обществознание. Опираясь на предметы, которые я сдал, выбрал специальность – филолог. Это было странным для меня. С одной стороны, я не любил тратить время впустую, поступать нерациональным образом, и, в то же время, я так поступил. Я выбрал специальность, просто сдав предметы, которые больше нравились. Литература мне была интересна из-за этикета, который я постепенно изучал. Я любил чистоту в классике. Конечно, этот предмет в школе подавался отдельно от жизни писателей и поэтов, которые не были такими добрыми, хорошими, еще и всегда на голову впереди других, а почти все матерились, пили и ходили по проституткам, но то, что они делали, их яркие труды, вызывали волнительные чувства. Читая книги, я наслаждался, словно чувствовал чистую любовь. Не ту, что эгоистично стремится захватить предмет обожания, а ту, что вызывает желание растворения и блаженства. Это было чем-то невероятным. Вечерами, в зависимости от настроения, я читал стихи Есенина, Пушкина, Киплинга, Лермонтова, Асадова, Заболоцкого и всех прочих, кто казался мне интересным. У каждого поэта были какие-то свои хорошие стихи, но не было ни одного, кто написал бы хорошо все. Наверное, это невозможно.
Социальная изоляция сохранялась и сводила меня с ума. Я испытывал физические страдания от того, что находился среди людей один. Возникали тревожные состояния. Нарушилась эмоциональная сфера. На короткий промежуток времени мне становилось весело и вроде бы хорошо, а потом вдруг делалось плохо, затруднялось дыхание, и я лез на стену. Я мечтал об общении с людьми и влиянии на них, но мысли были агрессивными и в них я нередко убивал собеседников довольно жестоким образом: вырывал язык, разрывал рот, просовывал руку в горло и выдирал кишки, прорвав пальцами желудок. Расстреливать из пистолета, который вдруг оказывался у меня в кармане, было мало и слишком просто, нужно было несколько десятков раз воткнуть нож в грудную клетку, провернуть, затем обойти человека, упавшего на колени с застывшим в глазах ужасом, и перерезать ему горло, слыша, как он булькает кровью. Желание общаться было то грубым и злым, то мягким и добродушным. Порой я хотел спасти миллионы людей от страшной болезни и дать им счастье, жертвуя своим собственным, а порой хотел видеть в глазах людей даже не страх, а самый чудовищный ужас, какой только можно было представить. Мое внутреннее состояние было нестабильным, и это порой проявлялось во внешнем мире. Я мог мягко отреагировать на чью-то колкую шутку, а мог взорваться от того, что кто-то задел меня в транспорте. Быть среди людей и не иметь с ними контактов оказалось болезненно. Тревога вызывала какую-то ноющую боль внутри, которая понемногу сводила с ума. Меня это донимало, и я решил, что какими бы глупыми люди ни были, общаться с ними все же надо и без этого жить никак нельзя. Нужно было давно последовать банальному психологическому принципу: если человеку плохо, значит, он что-то делает не так.