— Позировать? — переспросила она удивленно. Взглянула на его любительские пейзажи, и ему стало неловко.
— Нет, ничего, это я так…
После обеда Лиза привычно устроилась на краю кормы, на том же, облюбованном месте, предпочитая его шезлонгу. Пес совершал ритуальный обход баржи, останавливался и, опустив голову, выглядывал что-то за бортом.
— Смотрит на свое отражение, заметил Гастон.
— А я думала, на рыб.
— Нет, любуется собой.
— Забавный пес. Его следовало назвать Нарциссом.
Они долго сидели рядышком, лицом к Сене, пережидая жару, следили за постоянно меняющимся речным спектаклем, переговаривались. Плескалась вода. Изредка проносились катера, и такие же, как они, разомлевшие, праздные люди махали им оттуда рукой, как своим, словно они состояли в едином водном братстве. Баржа качалась на волне, постукивая боком о причалы. Совсем близко проскользнула байдарка с молодой парой, девушка гребла впереди, парень сзади.
— А он сачкует! — неожиданно крикнул им Гастон.
Лиза повернула к нему голову, и он почувствовал, что ей понятна истинная причина залихватского выкрика и переполнявшего его ликования.
— Клемансо! Клемансо-о-о-о!
Девичий голос за их спиной надоедливо звучал в течение долгих минут.
— Дочь моих приятелей, уточнил Гастон. — Студентка. Это ее собака.
Лиза наморщилась.
— Что за идея, назвать собаку — Клемансо!
К приятелям, он архитектор на пенсии, а она еще работающая медсестра, тоже живущим на барже, он ходил выпить рюмочку перед ужином и поболтать. Клемансо, молодой, игривый, в избытке сил палевый лабрадор (это добродушнейшее существо и не подозревало, что его нарекли именем одного из самых злостных французских политиков) в конце концов нашелся и послушно затрусил домой, забежав по дороге пообщаться со старым Рага, и они закружились, обнюхиваясь, в приветственном танце.
А затем все отправились на прогулку в лес. Рага убегал вперед, периодически оглядываясь, не потерялся ли хозяин, поджидал их и снова убегал. А Лиза то и дело останавливалась: глубоко, постанывая, дышала ароматным воздухом, разглядывала красные бусинки боярышника, любовалась нежной папоротниковой зарослью и ярко-лиловым цветом вересковой поляны, и все это с преувеличенным восторгом горожанки, вновь открывающей забытые прелести леса.
А Гастон пояснял, указывая на взрытый песок:
— Это кабанчики …
Или предупреждал, когда Лиза наклонялась за спелой ежевикой:
— Не рвите внизу!
— Почему?
— Лисицы их обнюхивают, облизывают… А они болеют бешенством. Рвите на верхних кустах.
От ходьбы в теплом влажном лесу ей сделалось жарко и, стянув через голову майку, она осталась в бежевой сорочке на тонких бретельках, с кружевным уголком меж грудей.
— О-о-о-! — протянул он с преувеличенной укоризной. — Мы разгуливаем по лесу в нижнем белье!
— Так здесь никого нет!
— А я не в счет? — якобы с обидой.
На самом деле то, что она не стеснялась его, словно он бесполое существо, нисколько не задело Гастона, напротив, он расценил это как знак доверия, — в фонтенблонском лесу, с виду мирном, безопасном, похожем на огромный парк, случалось всякое, и женщины порой жестоко расплачивались за свою легковерность.
Лиза устремилась вперед. Коротенькая сорочка наискосок спадала на бежевую юбку из различных кусков, в строчках и клиньях. При всей ее хрупкости, при тонких запястьях и высокой тонкой шее, у нее были хорошие женские бедра.
— Мне нравится, когда вы идете впереди.
Она обернулась с ласковым, понимающим смешком.
Гастон нес маечку на плече, чувствуя исходивший от нее запах Лизиного тела, и был совершенно счастлив. Если бы ему пришлось всю оставшуюся жизнь носить на плече ее одежду, сопровождая в прогулках по лесу, и больше ничего, он бы не пожелал другой участи… «Ты пропал, Гастон! — говорил он себе. — Ты пропал!».
В этот ее второй приезд он позволил себе вольность: перешел на «ты». А Лиза вроде и не заметила, продолжая говорить ему «вы».
— У меня такое ощущение, что я тебе дедушка!
И она тихо смеялась.
Осмелился спросить, почему она приняла его приглашение.
— Мне хорошо здесь.
Не сказала: «с вами». А он, с некоторой долей самодовольства, отнес ее «хорошо» и к своей персоне, ведь «здесь» были не только лес, вода и свежий воздух, «здесь» был и Гастон, и он надеялся, что ей — хоть немного! — хорошо и с ним.
Два дня спустя она прислала благодарный мейл: «Вчера, ужиная с друзьями, вспоминала наш чудесный день и улыбалась, моя загадочная улыбка всех интриговала…». Гастон не стал спрашивать, что за друзья. Там, в идущей независимо от него жизни, она все же думала о нем, и этого ему было достаточно.