Чтобы со стороны Катерины не последовало никаких возражений, я стремительно бросилась из дома, накинув поверх халата первую попавшуюся под руку кофточку.
На улице все было окрашено в неприятный серый цвет. Кроме того, накрапывал дождик, что повергало в еще большее уныние. Зонтик я, естественно, не взяла, но возвращаться обратно не собиралась из опасения, что Костров с Громозекой уже вернулись из «удобств» и теперь внимательно выслушивают Катькины объяснения. Мое появление могло лишь помешать их теплой дружеской беседе.
Вздрагивая от сырости и беспрестанно зевая (от нервов, должно быть), я заняла боевой пост у ворот. В паре метров от них стояла потрепанная жизнью черная «Волга», на которой изволили прибыть господа из правоохранительных органов.
Персональный мент, как окрестила Александрова Катерина, с визитом не торопился. «Работничек, е-мое! — с глухим раздражением думала я. — Если бы на месте Кострова с Громозекой оказался настоящий убийца, то Сашка явился бы как раз вовремя, то есть аккурат к двум остывающим трупам, моему и Катькиному. Да, Катерина, пожалуй, права, распустилась наша милиция до крайности! Так и простудиться недолго!»
Организм немедленно отозвался на крамольную мысль громким чихом.
— Желаю здравствовать, — раздался сиплый мужской голос из-за ворот. Он мало походил на голос Александрова, потому я не рискнула выйти за ворота, а поднялась на цыпочки, чтобы выяснить личность загадочного доброжелателя. Им оказался «ничейный дедушка», так мы с Катькой окрестили ждановского аборигена, имени которого никто из местных не знал. Мужичок невысокого роста и с вечной седоватой щетиной на впалых щеках круглый год бродит по деревне в замасленной фуфайке, шапке-ушанке с одним ухом и стареньких кроссовках «Адидас» на босу ногу. Новорусские жители Ждановки назвали деда «летучим голландцем», потому что он все время появляется ниоткуда и исчезает в никуда. Где он живет, чем занимается — не знает никто. Среди жителей деревни даже ходят слухи, что встреча с «голландцем» сулит по меньшей мере крупные неприятности. Подтверждением слухов стал факт внезапного банкротства владельца самого богатого особняка в Ждановке. Владелец этот служил не то банкиром, не то олигархом, не то членом правительства. Однажды он едва не сбил дедушку своим «Хаммером», обматерил его, как водится, и умчался дальше. После чего спустя всего-то пару недель внезапно в одночасье оказался ни с чем. Бедняжке пришлось продать особняк за чисто символическую цену и покинуть родину. Говорят, теперь он с семьей доживает свой век в страшной бедности где-то в Лондоне.
Неприятностей не хотелось — их у нас с Катериной и так предостаточно, — потому я приветливо отозвалась:
— Спасибо большое, и вам не болеть!
— Болезни нас не берут, — охотно вступил в беседу «ничейный дедушка». — Мы народными средствами лечимся. Самогоном.
— Растираетесь?
— Не-е, растираться нам ни к чему. Внутрь льем. Никакая хвороба не пристает. А вы, как погляжу, добро свое ликвидируете?
Последнее слово дед произнес не слишком уверенно, почти по слогам. По тому, как радостно он зажмурился, я поняла, что словечко ему нравится, однако смысл его заставил меня насторожиться:
— В каком смысле ликвидируем? Какое добро?
— Ну как же? Я давеча самолично наблюдал, как вы коврик в сарай тащили, а потом ваш работник коврик этот Никитке покойному поволок. Да тому коврик как бы уже не нужен, вот ваш работник его на скотомогильник и отнес. Так я его прибрал. Ты не против, дочка?
— Кого… — непослушными губами произнесла я. Вышло неубедительно и как-то жалостно, потому я, прочистив горло, повторила: — В смысле, кого прибрал?
— Так ковер же! — «Летучий голландец» рассмеялся мелким неприятным смехом. — Нет, ну если он вам нужен…
— Нет, нет, оставьте ковер себе! Он нам и в самом деле без надобности. Значит, говорите, наш работник ковер выбросил? А как он выглядел?
— Ковер? — удивился дедок.
— Да работник же! — с досадой воскликнула я, сетуя на бестолковость «летучего голландца». От долгого стояния на цыпочках свело икры. Я с тихим стоном опустилась прямо на землю и, хныча, принялась растирать ноги. «Ничейный дедушка» с доброй улыбкой ангела наблюдал за моими страданиями, а потом уверенно произнес:
— Самогон все-таки — первейшее средство от всех болезней. И от душевных, между прочим, тоже.
— Душевных… — эхом повторила я. В эту минуту у меня не было ни малейших сомнений, что от полученной информации над моим душевным здоровьем нависла нешуточная угроза.