– Мне не нужны люди, которые вздрагивают, когда к ним обращаются, – сказал владыка Метрополиса.
– Может, он захворал… Может, тревожился о ком-то, кого любит…
– Возможно. А может, еще не очухался после не в меру долгой ночи в «Иосиваре»… Остерегайся, Фредер, считать людей добрыми, невинными или жертвами просто потому, что они страдают. Тот, кто страдает, виновен – перед собой… перед другими.
– Ты не страдаешь, отец?
– Нет.
– Ты совершенно невиновен?
– Время вины и страдания для меня позади, Фредер.
– А если этот человек… Я никогда не видел… но думаю, так, как он, выходят вон люди, решившие положить конец своей жизни…
– Может быть.
– И если завтра утром ты узнаешь, что он мертв… тебя это совсем не тронет?
– Нет.
Фредер помолчал.
Рука отца скользнула к тумблеру, нажала. Белые лампы во всех помещениях Новой Вавилонской башни погасли. Владыка Метрополиса дал окружающему миру понять, чтобы ему без особых причин не мешали.
– Невмоготу мне, – продолжал владыка, – когда человек, который подле правой моей руки вместе со мною работает над Метрополисом, поступается единственным, что ставит его выше машины.
– А что это, отец?
– Ощущать работу как наслаждение, – ответил владыка Метрополиса.
Фредер провел ладонью по волосам, задержал ее на белокурых прядях. Приоткрыл губы, словно хотел что-то сказать, однако не вымолвил ни слова.
– По-твоему, – сказал Иох Фредерсен, – мне требуются карандаши секретарей, чтобы контролировать американские биржевые сводки? Печатные таблицы трансокеанских передатчиков Ротванга в сто раз надежнее и быстрее мозгов и рук писарей. Но точностью машины я могу измерить точность людей… дыханием машины – дыхание людей, бегущих с нею наперегонки.
– И человек, которого ты только что уволил, обреченный (ведь быть уволенным тобою, отец, значит: вниз, в бездну!)… он выдохся, да?
– Да.
– Потому что он человек, а не машина…
– Потому что человеческое в нем уступило машине.
Фредер поднял голову. Взгляд его был совершенно растерянным, когда он устало сказал:
– Я уже не поспеваю за тобой, отец.
Терпеливое выражение на лице Иоха Фредерсена проступило ярче.
– Этот человек, – негромко сказал он, – был моим Первым секретарем. И платили ему в восемь раз больше, чем последнему. А это равнозначно обязательству выполнять в восемь раз больший объем работы. Для меня. Не для себя. Завтра пятый секретарь займет его место. Через неделю он сделает лишними четверых из оставшихся. Вот такой человек мне нужен.
– Потому что благодаря ему отпадает нужда в четверых других…
– Нет, Фредер. Потому что он ощущает работу за четверых других как наслаждение. Потому что он упивается работой… наслаждается ею, как женщиной.
Фредер молчал. Иох Фредерсен посмотрел на сына. Пристально посмотрел.
– У тебя что-то случилось? – спросил он.
Глаза юноши, красивые и печальные, глядели мимо него в пустоту. Буйный белый свет пеной вскипел в окнах и погас, оставив над Метрополисом черный бархат небес.
– Ничего у меня не случилось, – запинаясь, ответил Фредер, – просто мне кажется, я впервые в жизни постиг сущность машины…
– Это очень много значит, – сказал владыка Метрополиса. – Хотя скорее всего ты заблуждаешься, Фредер. Если б ты вправду постиг сущность машины, то не испытывал бы такого смятения.
Сын медленно перевел на него взгляд, исполненный беспомощности непонимания.
– Поневоле придешь в смятение, – сказал он, – когда, как я, выберешь путь к тебе через машинные залы… через изумительные залы твоих изумительных машин… и увидишь создания, прикованные к ним законами вечной бдительности… глаза без век…
Он запнулся, губы пересохли.
Иох Фредерсен откинулся на спинку кресла. Он не сводил глаз с сына, так и держал его в плену своего взгляда. Потом спокойно спросил:
– Почему ты выбрал путь через машинные залы? Он не самый короткий и не самый удобный.
– Мне, – сказал сын, подыскивая слова, – хотелось посмотреть в лица людей… чьи дети – мои братья… мои сестры…
Он шевельнул рукой, словно желая поймать на лету и вернуть едва произнесенные слова. Но они уже прозвучали.
Иох Фредерсен остался неподвижен. Хмыкнул, не разжимая стиснутых губ. Два-три раза легонько стукнул карандашом по краю стола. Перевел взгляд с сына на часы, где молниями вспыхивали секунды, опять посмотрел на Фредера.
– И что же ты обнаружил? – спросил он.
Секунды, секунды, секунды тишины. Потом сын будто с корнем вырвал свое «я» и жестом полного отречения швырнул отцу, но тем не менее остался на месте и, слегка склонив голову, заговорил так тихо, точно каждое слово задыхалось меж его губами: