Утром — было уже совсем светло — Егор сел в такси у базарной площади и поехал за Дашей и на вокзал, а спустя час вышла из дому Шура. Она зашла в отделение, отпросилась у начальника паспортного стола и затем тоже поехала на вокзал. Она вышла на перрон, когда до отхода поезда оставалось всего несколько минут. Она торопливо зашагала вдоль зеленых вагонов, оглядывая стоявших и прохаживавшихся людей, и, не видя среди них Егора, волновалась; она так обрадовалась, когда наконец, услышав оклик: «Шура, Шура!» — заметила мужа, что тут же-бросилась к нему и обняла его.
— Ну вот, успела, — сказала она, отпуская Егора и сама высвобождаясь из его рук. — Я так спешила… Вы в каком вагоне?
— В седьмом.
— Купе?
— Да.
— А где Даша?
— Она уже там, — сказал Егор. — Пойдем.
Они прошли немного и остановились у вагона, напротив окна, за которым была Даша. Оттого ли, что она сидела в глубине, или потому, что стекло было запыленным и серым, Шура едва разглядела ее.
— Счастливо доехать, Даша! — отойдя на шаг, чтобы лучше видеть Дашу, и приветливо помахав ей рукой, сказала Шура. Даша поднялась, прислонилась к стеклу; шарфом, как и вчера, была прикрыта нижняя часть ее лица, и виднелись только глаза; они показались Шуре радостными и счастливыми. Шура улыбнулась и снова и так, чтобы Даша непременно могла услышать и понять ее, сказала: — Счастливо доехать! — и затем, уже обращаясь к Егору, добавила: — Только, пожалуйста, не задерживайся.
— Да что мне там делать?
— Я знаю, но ты все же не задерживайся.
В эту минуту по станционному радио объявили, что с первого пути отправляется пассажирский поезд.
Как, наверное, на всех больших и малых вокзалах, диктор дважды хрипло, громко и непонятно повторил текст, и пока он говорил, Егор, Шура и все стоявшие вокруг них на перроне, повернув головы и отыскивая глазами висевший где-то репродуктор, молча прослушали объявление; потом вдруг сразу все зашевелились, отъезжающие потянулись к вагонам, проводники вынули зеленые флажки, люди отступили на шаг, как бы давая дорогу поезду, и через секунду состав медленно поплыл вдоль перрона. Пока происходило все это и пока тронулся поезд, Шура и Егор смотрели друг на друга и не замечали ничего, что делалось вокруг них. Как ни казалось Егору, что он был спокоен, отправляясь в дорогу, и что делал лишь то, что сделал бы каждый на его месте, и как ни казалась смешной ему сама мысль, что он разлучается с Шурой («Всего на три дня! Что такое три дня!» — говорил он утрой Шуре, выходя из дому, и говорил это себе теперь), — это мгновение, когда ему нужно было обнять и поцеловать Шуру и когда он, все еще будто чего-то выжидая, смотрел на ее красивое и возбужденное лицо, он вдруг почувствовал, что не может оставить ее одну, что делает это с трудом, через силу и что каждую минуту теперь будет беспокоиться и думать о ней; он испытывал то чувство нежности к ней, какое именно и заставляло его, хотя поезд уже двигался, не замечать вокруг ничего и не думать ни о чем, кроме Шуры. Он прижал ее к себе, поцеловал, снова прижал и поцеловал и затем, сказав: «Я сразу же вернусь, Шура! До свидания, милая», — побежал вдоль платформы догонять вагон. Шура смотрела, как он прыгнул на подножку, помахал рукой и поднялся в тамбур; через минуту уже в дверях вагона показалась его голова и рука. Растроганная этим прощанием, отъездом Даши и вообще всем тем, как она жила эти последние недели (с самого дня своего замужества), она в ответ махала рукой, не замечая, что идет вслед за поездом и что ветер лохматит ей волосы и забрасывает на лицо и глаза; ей было грустно и тревожно отпускать Егора, но вместе с тем в душе ее рождалось еще незнакомое ей чувство уверенности, спокойствия и правоты всего того, что совершала она и что совершалось вокруг нее, и правоты избранной ею жизни. Люди расходились, двигаясь неторопливым редким потоком к широким каменным ступеням и как бы скатываясь по ним на привокзальную площадь, но Шура еще смотрела на уходивший за стрелку и все уменьшавшийся в размерах состав. В какую-то минуту она почувствовала, что устала; она огляделась вокруг, подошла к гладкому металлическому столбу и прислонилась к нему; она прислонилась к той его стороне, с какой он был нагрет солнцем, и с удовольствием ощутила рукой и плечом его тепло. Постояв немного и заметив, что перрон опустел, она тоже неторопливо пошла вниз по каменным ступеням на привокзальную площадь.
XIV
Впервые за восемнадцать лет жизни у брата (с тех самых пор, как Богатенков взял ее из госпиталя и привез к себе в дом) Даша ехала в поезде, и потому все для нее было ново, непривычно, возбуждало в ней интерес и поднимало настроение; несмотря на слабость, которую она все еще испытывала, несмотря на прошедшую бессонную ночь, после которой она особенно чувствовала себя утомленной, она не ложилась теперь, а сидела у окна и смотрела на все то, мимо чего проносился поезд. Параллельно с железной дорогой, то приближаясь к ней, то отдаляясь от нее, тянулось асфальтированное шоссе, и Даша с удовольствием следила за этой серой лентой и за машинами, которые мчались по ней, отставая от поезда и исчезая; ей интересно было, когда вдруг на переезде, в ряду выстроившихся за полосатым шлагбаумом автомашин она видела крестьянскую телегу, дугу, пегую лошаденку и колхозника в расстегнутой рубахе и с кнутом, или вдруг после густой березовой рощи, шелест листьев которой она как будто слышала сквозь стук и гул, наполнявший купе, открывалась взгляду поляна и был виден стог, возле которого, как жучок, суетился маленький красный трактор-стогометатель, подавая копны наверх, и был виден человек наверху, вершивший стог, и в такую минуту, хотя окно было плотно закрыто, купе как будто наполнялось, как ей казалось, запахом сена, поля, набегавшей реки, а за рекою на красном обрывистом берегу уже вставали корпуса какого-то строящегося завода; когда поезд как бы врывался в тоннель, на высоких откосах открывались выложенные то красным кирпичом, то белым камнем надписи, и потому, что все они были почти одинаковыми, Даша читала их, уже не вникая в смысл, а увлекаясь лишь тем, что успевала разобрать все буквы; она читала номера разъездов и названия маленьких станций, мимо которых, не останавливаясь, проносился поезд, и весь этот наблюдаемый ею мир казался ей каким-то особенным. Она чувствовала себя так, будто уезжала от прошлого и впереди открывалась ей иная, новая, деятельная жизнь. «Я сделаю все, — тихо и про себя говорила она, глядя в окно и думая о Николае (она, в сущности, ни на минуту не забывала о нем, и это только казалось ей, что набегавшие за окном виды отвлекали ее), — я сделаю все, чтобы он встал на ноги, чтобы жил и радовался. Боже мой, Коленька, Коленька!» — говорила она. Станции, поля, рощи, деревни — все это продолжало наплывать и сменяться, и Даша глядела на все, не поворачиваясь к лежавшему на полке Егору; но мало-помалу внимание ее начало сосредоточиваться на том, о чем она думала, что было дорого и радостно ей в минувшей и теперь как бы оставляемой ею жизни и что ожидало ее впереди; в сознании так же неторопливо и ясно возникали и сменялись (как они возникали и сменялись за окном) картины, как она растила Коленьку и заботилась о нем. То она видела, как купает его в ванне, маленького, только что привезенного Емельяном из Криводолки, и все это как живое вставало в ее сознании, и в ладонях она как будто снова чувствовала мягкие и худые руки Николая; то ей вспоминалась комната, полная гостей, празднично накрытый стол с приготовленными ею салатами, с рыбным пирогом посередине стола, на блюде («Как он удачно получился, и все было тогда вкусно, и все были довольны», — говорила она себе теперь), и Коленька, счастливый, получивший аттестат зрелости, и счастливый Емельян («Он весь вечер улыбался и был разговорчив, он был доволен сыном», — говорила она себе теперь), и все друзья Николая, товарищи и подруги по школе, одноклассники, которых она пригласила, — был полный дом народу, было шумно и весело, и Даша, как она в тот день наблюдала за всеми, стоя у кухонной двери, так вновь сейчас она обводила мысленным взглядом всех, особенно обращая внимание на лица девушек и гадая, как и тогда, какая из них подошла бы Николаю; она теперь улыбнулась тому, как она выбирала невесту Коленьке, и весь тот праздник представлялся ей вершиной ее прошлой жизни. Потом Николай уехал поступать в институт, и были уже только встречи, и проводы, и дни одиночества в теплой зимней квартире, работа Емельяна, его молчаливое чтение газет по вечерам у журнального столика, были письма Николая, и этот его последний приезд и несчастье, которое приключилось с ним там, в незнакомой ей Федоровке, куда, торопясь и отстукивая версты, вез ее сейчас поезд. Она представляла себе больницу, где лежал Николай, и представляла, как она будет ухаживать за ним; сердце ее сжималось от боли, когда она думала о том, как она увидит своего Коленьку. Теплые, душевные материнские чувства, давно томившиеся в ней, теперь поднимались и волновали ее, она чувствовала, что всю нежность, на какую была только способна, все умение, все-все, что бы ни потребовалось от нее, она отдаст Коленьке, и она видела в этом теперь интерес и цель жизни.