Но это не моё дело.
–Долго ходишь! – ответствует Азазель мне вместо тёплого привета.
Мне обидно и я плюю на то, что сегодня четверг.
–Если бы кто-то проложил полностью безопасные пути…
Азазель бледнеет. Я уколола не его, я упрекнула Люцифера. Я напомнила ему, что все его пути так или иначе будут известны Владыке, ровно как и пути Владыки так или иначе будут известны Люциферу. Они связаны как отец и сын, как две части одной и той же силы.
Впрочем, я ничего вроде бы и не сказала, одну лишь правду: Люцифер, призывая меня сегодня, просил, чтобы никто и никак не узнал о моём вмешательстве. Просил? Просил! А как можно не допустить расползающегося змеёй слуха, если бы я пошла его путями? Владыке бы донесли, и это при условии того, что на пути не попался бы архистратиг.
Так что – с меня спросу нет!
–Я рад, что ты соизволила явиться, – отвечает Люцифер. Он улыбается, но будь проклят тот, кто поверит в его улыбку. Там чернота беспамятства и ужас всей боли. Там нет искреннего дружелюбия.
–Я всегда к твоим услугам, Светоносный.
Я склоняю голову. Вроде бы мелкий жест, но он позволяет мне оценить обстановку. Впрочем, яснее мне не становится. Всё, что я успеваю увидеть – это всего лишь кусок Людского Царства. Причём не самая лучшая его часть.
Обычный замок или поместье. Я таких навидалась в избытке, в таком избытке, что меня уже могло от них тошнить, если бы я, конечно, была бы к этому способна.
–Иди сюда, – в голосе Люцифера всё прежнее спокойствие. Обманное спокойствие воды, которая за мгновения может стать буйством. Он приглашает и я переступаю за ним. Азазель тенью держится позади нас.
И что я должна увидеть?
Человека? Он стар. Но глаза его ясные, яркие, он смотрит вперёд, лёжа в полубреду, укрытый по самую грудь тяжёлым одеялом. Постель его роскошна, но ему нет до этого дела. он не замечает расшитых шёлком одеял и подушек, он не смотрит на них, он смотрит куда-то…
Куда-то на нас.
Ну что ж, и людям дано иной раз кое-что почуять. Особенно на пороге смерти. А этот человек умирал – это я, как специалист, могу утверждать с полной уверенностью.
Человечек смотрит на нас, видя-не видя? Чувствуя, скорее всего. Он откидывает тяжёлое одеяло, высвобождая руку в шёлковом рукаве, увенчанную несколькими кольцами. Они блестят разными камнями и ещё…знаками.
–Оккультист, мистик, алхимик, – сообщает Люцифер, когда я начинаю рассматривать посверкивающее на перстнях символы. Тайные общества, ложи…
–Безработный? – сегодня четверг и с Люцифером шутить глупые шутки не стоит, но я не сдерживаюсь, хотя давно уже пора научиться сдержанности – сколько живы я тысячелетий? Пора. Пора!
А я всё такая же дурная.
–Ты забываешься! – шипит Азазель, но он сердится не на меня, а опасается реакции Люцифера. В другую минуту, уж я-то знаю, Азазель и сам бы пошутил что-то неуместное. Но сегодня, сейчас…
А может быть Азазелю и известно побольше чем мне.
–Оставь! – короткое, брошенное с лёгкой презрительной насмешкой остужает желание Азазеля высказать мне всё, что давно пора мне уже высказать. Азазель сникает, покоряется, умолкает.
Люцифер уже обращается ко мне:
–Сколько ему осталось?
Я уже прикидываю. Я всегда с порога прикидываю, кому и сколько осталось, когда вхожу к людям – такая у меня деформация. Я смотрю в яркие глаза умирающего человечка, на его белые руки, на которых нехорошо проступили вены, прислушиваюсь к его дыханию, и, наконец, перехожу на своё, особое зрение.
Мир выцветает, остаётся привычная мне серость посмертия. Серость поганая, на языке после неё остаётся лишь вкус пепла, но зато я вижу, кому и сколько осталось. Разумеется, когда речь идёт о смертных.
–Два дня, – серость сметает краской реальности, я на мгновение слепну, но зрение привычное, не профессиональное, возвращается ко мне. – Исцеление невозможно, если тебя это интересовало. У него поражено сердце.