— Еще в зоне ставил. Классная была коронка.
— Там умеют, — признал Гречанинов.
Валерия, отпив тоже из горлышка, вдруг неузнаваемо переменилась. Рассмеялась волнующим смехом, опустила бутылку на пол. Невинной радостью сияло прелестное лицо. Томно изогнулась, напрягши под блузкой тугие, стройные груди. Тихий ангел глянул на нее. Будто не она только что брызгала ядовитой слюной.
— Мальчики, поозорничали, и хватит! Конечно, я сделаю все, что хотите, дяденька. Позвоню папочке, вы с ним условитесь. Так, да? Только не оставляйте меня с этим вампиром. Он же меня изнасилует, а я еще девушка.
Вампир осторожно спросил:
— Можно мне тоже глоточек, Леруша?
— Пей, милый, конечно, пей! Когда еще придется.
С бутылкой Четвертачок отошел в угол и там дал себе волю. Несколько крупных глотков, скрип кадыка — и содержимое опустилось к нему в желудок почти целиком. Потом утер лицо рукавом — и лучше бы ему этого не делать. Теперь на него по-настоящему больно было смотреть. Какая-то клоунская ало-голубая маска.
— Валерия, — спросил я неизвестно зачем. — Сколько вам лет?
— Много, дружок, — ответила она. — Намного больше, чем ты думаешь.
ГЛАВА 5Мужчина (не сужу о женщинах) не бывает счастлив в первом браке, но далеко не всякий решается на вторую попытку. Причин тому много, но главная та, что неудачный брак оставляет в душе рану, которая не заживает никогда. Что-то непоправимо ломается в мужской психике, хотя ты сам можешь этого не заметить, потому что срабатывают подсознательные защитные рефлексы. Нередко человек продолжает тянуть лямку незаладившейся изнурительной семейной жизни до старости, уповая, в сущности, на чудо. Кажется, проснешься однажды утром и увидишь, что жена снова молода, нежна, весела, тянется к тебе ручонками, пытливо блестят ее очи, и сердце твое откликается, как в первые дни любви. А то, что въяве — досада, скука, пустота дней, постоянная взаимная раздражительность, — всего лишь следствие временного охлаждения, естественного, как морские приливы и отливы. Точно так сознание блокируется при раковой опухоли, когда человек видит в зеркало, что умирает, но, внемля какому-то потустороннему сигналу, приходит к успокоительной мысли, что это не более чем обман зрения.
На Леночке Будницкой я женился в ту пору, когда все женщины казались желанными и на эскалаторе метро я чуть не сворачивал шею, озираясь на встречных красавиц.
Как теперь понимаю, Леночку я полюбил за то, что она была безропотной. Внешность в этом возрасте вообще не имеет значения. Мое неосознанное стремление самоутвердиться в жизни таким образом, чтобы как можно больше людей восхищались моими талантами, после встречи с Леночкой было полностью удовлетворено. Любую глупость, которую я изрекал, Леночка принимала с восторгом, а когда я скромно делился с ней планами завоевания мира, впадала в мистический транс. До сих пор не знаю, ловко ли она притворялась или действительно поверила, что к ней спустился принц с небес. Вполне возможно, было и то и другое. Женский характер вместителен. Ей было восемнадцать, мне двадцать, и как-то так за шуточками, за милыми признаниями в вечной любви она вдруг забеременела, и после этого, как благородный человек, я сразу на ней женился, хотя мои и ее родители отнеслись к нашему браку скептически. Кстати, ее родители даже больше, чем мои. Ее папаня, угрюмый и прямодушный хохол, узнав про нашу брачную затею, не чинясь, доброжелательно предупредил: «Что ж, доча, дурость твоя нам с матерью не в диковину, однако не гадал, что в такую дрисню вляпаешься!» Разговор был при мне, за бутылкой «Зубровки», но я не решился уточнять, что конкретно он имеет в виду под этой «дрисней»: вообще создание семьи или какие-то мои личные качества как будущего мужа. Впрочем, как раз с ним, с Карпом Демьяновичем, — вечная ему память! — отношения впоследствии у нас сложились идеальные: сколько раз ни встречались, столько раз без исключения надирались до беспамятства, и всегда, но тщетно он пытался обучить меня спевать одну и ту же песню: «Гей, гулял, гулял казак!..» Правда, вскорости Карп Демьянович, тоже спьяну, угодил на мотоцикле под КрАЗ и отправился на тот свет выращивать свои любимые гладиолусы, а то бы, глядишь, подружились крепко и песню допели до последнего куплета.
С Леночкой мы прожили в мире и любви чуть больше десяти лет, а после расстались по взаимному согласию, без скандалов и драм. Что послужило причиной разрыва, я знаю точно: ее удивительное бытовое занудство, в которое плавно перетекло ее былое восхищение мной — гением, принцем и супермужчиной. Очень скоро выяснилось, что ей не нравилось, как я ем, сплю, чищу зубы, прикуриваю, занимаюсь любовью, читаю газету, разговариваю по телефону… короче, все, что бы я ни делал, вызывало у нее разочарование и изжогу. Бесконечные ее замечания были самого нелепого свойства, но всегда искренние и как бы выстраданные. Конечно, если бы речь шла только обо мне, то нечего было бы и гадать: не любит — и точка. Нелюбимый человек, когда с ним живешь, естественно, вызывает неприятие весь целиком, со всеми своими малыми проявлениями, но с Леночкой был особый случай. Дело в том, что она и к себе самой относилась так же, как ко мне, поэтому, оставаясь одна (к примеру, на кухне), продолжала что-то укоризненное бурчать себе под нос, а иной раз ревела белугой, поймав себя на очередном житейском промахе (не на ту конфорку поставила кастрюлю). Сколько раз я срывался, орал на нее, одергивал, приводил в чувство, и Леночка соглашалась, что я прав, что нельзя так сильно расстраиваться из-за пустяков, и мы вместе пытались как-то исправить ее зловредный характер, но нам это так и не удалось. Боже, как я жалел ее иногда, если бы она знала! В этот мир скорбей, где нам довелось побывать, она постоянно, влекомая чьей-то злой волей, добавляла собственную пригоршню слез, и легко представить, какие серые кошки вечно скребли у нее на душе. А по виду, по виду — ничего подобного не заподозришь: ясноглазая певунья с восторженным взглядом, чуткая на острое слово, пышнотелая вакханка, охочая до вкусной еды и любовных затей, жившая на свете почти совсем без вранья. Мне было тяжело с ней расставаться, как с собственной кровью, но и жить дальше стало невмоготу. Она все правильно поняла и не роптала, особенно когда я по-дружески объяснил ей, что все чаще ловлю себя на желании пристукнуть ее, как комара, зудящего над ухом. Наш разрыв был жесток, как все разрывы, даже самые полюбовные; не ведаю, что он доломал в ней, но во мне на долгие годы поселилась горькая уверенность, что я не создан для семейного счастья, как птица создана для полета.