Смутные видения, сопровождавшие послеобеденный отдых, были безликими, вязкими, лишь один раз навестил меня сыночек Геночка, но и это сновидение было темным, путаным. Сынок привиделся в ту пору, когда ему было, кажется, лет десять и он выклянчивал велосипед «Аист», а я отказался купить, мотивируя отказ его хамским поведением и двойками в дневнике. Давно забылась та история, и велосипедов у Геночки в школьные годы перебывало два или три, но оказывается, старая обида по-прежнему торчала в его сердце, как заноза. Во сне он опять был ребенком, бесприютным и сирым, с зареванной мордашкой, и снова и снова умолял: «Папочка, родной, у всех есть велосипеды, у меня одного нету. Это же нечестно!» И снова, как встарь, я тупо втолковывал, изображая из себя педагога Ушинского: «Милый мой, велосипед еще надо заслужить. При твоем поведении жалею, что лыжи-то купили. Иди к матери, она добрая, она тебе и мотоцикл купит, но не я». — «Папочка! — изнывал сын. — Ты же знаешь, мама без тебя не посмеет. У нее и денег нет». Я был непреклонен, нес непроходимую воспитательную чушь, хотя и тогда, и теперь, во сне, мне было так его жалко, хоть помирай.
На этом отдых закончился, потому что подоспела Валерия. В растворенной двери мелькнул ее силуэт — и вот уже она скользнула ко мне под бочок. Захихикала, прижала к моей щеке холодную бутылку.
— Соскучился, любимый?
Я что-то промычал невразумительное, но почтительное.
— Твоя девочка принесла тебе водочки. Хочешь?
Мне было все равно, и из ее рук, из горла бутылки, в темноте отхлебнул вдоволь горькой отравы. Проскребло внутренности, как наждаком.
— У меня к тебе просьба, Валерия.
— Какая, любимый?
— Достань штаны.
Куснула, как комарик, за ухо острыми зубками.
— Без штанов тебе больше идет, любимый.
Я отодвинулся к стене.
— Лера, помнишь, что обещала?
— Конечно. Сейчас еще по глоточку, быстренько тебя оттрахаю, и пойдем. Как раз все в доме угомонятся.
Как сказала, так и сделала — по утренней схеме. Потом недовольно пробурчала:
— Хоть бы поблагодарил даму, которая тебя обслуживает. Какие все же у тебя манеры неучтивые. А ведь с читаешься культурным.
Она густо дымила сигаретой. Настроение у нее было меланхоличное.
— Что же получается, любимый, вроде я тебе навязываюсь?
— Ну что ты! Я о таком счастье и не мечтал. Просто растерялся немного.
— Ага, лежишь, как бревно, и ничему не радуешься.
Я промолчал. Уже совсем стемнело, комната наполнилась бледным звездным светом. Тишина была необыкновенная, словно дом вымер. Каждое произнесенное слово прокалывало воздух, как нож консервную банку. Валерия подняла бутылку и с глухим бульканьем сделала два крупных глотка. Поставила бутылку на пол.
— Нам не пора? — спросил я.
— Еще разок не хочешь на дорожку?
— Боюсь, не было бы перебора. Все-таки я после болезни.
— Чем ты болел?
— Чахотка, холера, тиф — все перенес на ногах. При этом — ежедневные побои.
— То-то, гляжу, весь в бинтах. Господи, как мне нравится, что ты такой юморной, Сашенька, но секс — самое лучшее лекарство. Ото всего лечит.
— Это, конечно, но сил-то нету. Давай сначала сходим, куда обещала? Только штанишки бы какие-нибудь… Принеси свои, а? У нас вроде один размер.
Валерия горестно вздохнула:
— Все-таки жалко Четвертачка. Пусть он подонок, пусть ссученный, зато какой был безотказный. А ты все-таки какой-то весь скользкий. Я же вижу, чего добиваешься.
— Я и не скрываю. Надоело без штанов.
Приподнялась на локте, и — удивительное явление природы! — глаза вспыхнули во мгле, как два фонарика.
— А вообще жить не надоело, любимый?
— Если позволишь, пожил бы немного.
— Правильно сказал. Если позволю… Заруби себе на носу. Если позволю! Ты моя комнатная собачка, Сашенька. Захочу — покормлю, приласкаю. Захочу — в болоте утоплю. Холодно в болоте-то, поверь. Привяжут к кочке, и будешь сидеть, пока пиявки не высосут… Хочешь девку свою еще разок пощупать, пожалуйста, я не против. Только надо ли это тебе, подумай хорошенько?