Герард кивнул и, улыбаясь от уха до уха, кинулся за матерью. Дикон остался наедине с Алвой, и вдруг почувствовал себя неловко: а вдруг затея Герарда провалится?..
– Ричард, если вам есть что сказать – говорите. Понять что-либо по вашему настороженному пыхтению я не в состоянии.
– Мне нечего сказать, монсеньор. Я надеюсь, что метод рея Кальперадо поможет.
Алва тихо хмыкнул, но вслух ничего не сказал. Но хоть не злится…
В дверях появилась тощая светловолосая женщина, мать Герарда. Ворон поднялся стремительно и гибко.
– Добрый вечер, госпожа Арамона. Рад видеть вас в моем доме.
– Добрый вечер, монсеньор. Мой сын мне все объяснил, я не буду тратить ваше время на лишние разговоры. Он сейчас принесет воду и можно начинать.
Старая кэнналийская служанка молча поставила на столик рядом с креслом большую миску, от которой поднимался пар.
– Это просто горячая вода. Я добавлю сюда пару капель можжевелового масла и можно начинать.
– Прекрасно. Мне сесть в кресло, лечь на пол или остаться стоять? – Алва иронично усмехнулся. – Какие будут указания, госпожа Арамона?
– В кресле вам будет удобнее всего. На тахте было бы еще лучше, но раз тут только кресла, обойдемся ими, – рассудительно ответила мать Герарда, словно и не заметила шутки.
– Ричард, пойдем, за таким не наблюдают, – шепнул Герард тихо.
Дикон пожал плечами, и они вышли вслед за служанкой, и Герард осторожно прикрыл дверь. Прошло уже минут двадцать, из кабинета не доносилось ни звука. Дикон почувствовал, что засыпает стоя, но уходить к себе не хотелось – нужно же узнать, чем все закончится.
Часы на башне пробили половину шестого. Значит, прошло уже больше получаса. Уснули они там, что ли?!
Дверь распахнулась так внезапно, что Дикон едва не подпрыгнул на месте от неожиданности.
– Ну что вы, госпожа Арамона, я с удовольствием провожу вас до ворот, а ваш сын довезет до дома. – Алва улыбался, на лбу и волосах у него блестели капли воды, и что самое неожиданное, вид у него был гораздо более отдохнувший, чем когда-либо за последнее время. Словно теплая вода действительно смыла усталость. – В Олларии все еще неспокойно, не стоит женщине в одиночку гулять по улицам в это время. Кстати, Герард сказал, что вы остановились в доме своих родителей скорее всего временно. Раз уж вы любезно предложили мне свою помощь, не могу не предложить вам погостить в моем доме – в нем достаточно пустующих комнат, слуги перенесут вещи за считанные часы. В таком случае вам не придется никуда ходить по вечерам.
Госпожа Арамона не успела и слова сказать, как вклинился Герард:
– Монсеньор, вам это помогло?! Я очень рад! Матушка, конечно же ты должна принять предложение монсеньора! Хочешь, я помогу тебе собрать вещи?
Дикон посторонился, пропуская Ворона и госпожу Арамону. Что-то ему показалось странным, но он никак не мог понять, что именно. Он поднялся к себе в комнату и только тогда сообразил, в чем дело: Алва смотрел на мать Герарда так, как смотрят на женщин. В смысле, на хорошеньких женщин. А не на тощих и некрасивых матерей своих порученцев.
========== Глава 25 ==========
Спать не хотелось, но заняться было нечем. Герард как ушел провожать свою мамашу, так и не вернулся – наверняка помогает ей собираться, хочет, чтобы она переехала в дом Ворона как можно скорее. Дикон попробовал читать, но строчки плясали перед глазами. Мысли перескакивали с одного на другое, но веселой легкости в этом не было. Пустота и какая-то давящая муть. Алва прошлой ночью опасности не чувствовал, но что-то все равно произошло. Скалы не прощают предателей, а после заката не выходит толком думать ни о чем другом кроме Лабиринта, Синеглазой и камней. Днем проще. Днем есть дела, есть Алва, есть Герард. А ночью всегда остаешься один на один с самим собой. Можно, конечно, попытаться пойти к куртизанкам, но тогда навалятся еще и мысли о Катари.
Дикон лежал с открытыми глазами и пытался думать о чем-то простом и нестрашном. О матери Герарда, которую Алва так забавно сравнил со Святой Октавией – тогда, в Лабиринте. Дикон был уверен, что Алва просто шутит, но сегодня уже казалось, что в той шутке было слишком много правды. Волосы у вдовы Арамоны хороши, наверное, если судить справедливо, то они даже лучше, чем у Катари, но… но все равно это как-то глупо.
Бессонные ночи были и в Лаик, но они были другие – тоскливые, тянущиеся целую вечность, но другие. Тогда была надежда выбраться из проклятого загона, стать оруженосцем у Человека Чести и рано или поздно сделать Олларию прежней Кабителлой, а Талиг – Талигойей. Тогда можно было читать по памяти Дидериха, ту же „Плясунью-монахиню“, и мечтать о будущем, а теперь… Мечты оказались миражом, жутким и злым. Мираж рухнул, погубив и Айри с сестрами, и мать, и Наля, и Альдо…
После смерти Альдо ночи тоже были тоскливыми, будущее не радовало, но надежда все-таки была. И была Катари – отдалившаяся, отстраняющаяся, но тогда еще можно было на что-то надеяться. Вернее, это он тогда считал, что надежда еще есть и что Катари отдалилась временно. А она никогда и не… приближалась. И не любила. Говорила это ему в глаза, а он не верил, искал между слов очередной мираж. Надо бы поговорить об этом с Робером. О Катари. Может, он согласится уговорить ее на встречу? Или хотя бы передать ей письмо. Вчера вечером она прошла мимо Дикона как мимо пустого места, но это же неправильно! Он есть, он живой, он еще может многое исправить, раз уж прошлой ночью мертвая вода отпустила, позволила вынырнуть на поверхность.
Сон не шел, и некстати вспомнилось, как почти такой же муторной ночью он лежал в убогой комнатенке в придорожной гостинице. В Надоре было очередное землетрясение, Катари говорила, что кто-то должен туда поехать, чтобы все было в порядке с беженцами, вот он и поехал. И ведь ничего так и не почувствовал тогда – злился, что вызвался ехать, злился на дорогу и людей, но не понимал, что все это – из-за его ошибки. Если предательство можно назвать ошибкой.
Тот давящий, ненавидящий взгляд он стал ощущать именно на суде. Прежде то ли не замечал, то ли не было его вовсе. Наверное, все же был, просто забылось и стерлось. А он думал, что сила Скал пытается его предупредить и поддержать. Перебирал детские воспоинания – что отец исчезал из замка, а на все вопросы отвечал, что ходил на утес. Может отец и чувствовал силу Скал, но Ричарду осталось только бессилие. И неприязнь камней.
Та отвратительная бабища, что приходила в гостиницу, наверняка была выходцем, раз после нее все выстыло, а молоко покрылось плесенью. Она говорила, что ей вино не нужно, но ему самому наверняка захочется напиться. Она ошибалась. Пить хорошо вместе с Алвой. Или с Герардом. А это вином не зальешь. Оно не тонет, всплывает на поверхность, и все тут.
Бабища думала, что он идет в разрушенный дом, потому что хочет кому-то помочь, говорила, что это достойно. Он не понимал. Он шел просто потому, что хотел казаться Катари героем, а Надор его трогал мало. Выходец советовала не думать о себе, потому что думать о себе уже поздно, а что-то другое еще можно успеть – помочь живым, „горячим“. А ему живые были безразличны, и думал он только о себе.
„Зеркала глупы“. Так сказал отец Герарда, ненавистный Арамона. Арамона при жизни был дураком и в Лаик только все портил, но смерть, вернее, жизнь с „холодной кровью“ определенно пошла ему на пользу. Он даже советовать что-то пытался, пусть и в своей хамской манере.
„Он смотрит на все, но видит себя. Его нет, есть зеркало.“
Зеркало. Пустое место, мимо которого можно пройти, не заметив. Как это сделала Катари.
Зеркало, как гладь соленого мертвого озера – наклонись и увидишь лишь себя. И камни. Камни, которые ненавидят.
Серо-розовый камень не предупреждал Повелителя Скал, он его презирал и желал ему смерти. Камень не мог сдвинуться с места, и только поэтому не могу убить. Он было холодным, злым и вечным. И такой же холодной и вечной была его ненависть.
Камни, серые и коричневые, белые и грязно-розовые, лежали неподвижно и смотрели. И сбежать от них по Надорскому тракту было некуда. Можно было только идти вперед под этими взглядами и надеяться, что это когда-нибудь закончится. Так или иначе. Дорога петляла, камни под копытами Соны недовольно ворчали, но это было полбеды – выносить молчание скал гораздо тяжелее. Дикон спешился и подошел к камню, у которого топорщился скволь снег куст диких роз. На камне была выщербина – от пули – и Дикон накрыл ее рукой. Перчатка мешала, пришлось снять. Камень был ледяной, пальцы тут же законченели, но стало чуть спокойнее. Он не сразу почувствовал, что порезался об острый выступ. Ранка была пустяковая, но кровь все текла и текла, а камень смотрел. Дикон положил руку на прежнее место, закрывая след от своей пули. Пока не видишь, можно сделать вид, что ничего нет. И не было. А уберешь руку – и снова ясно, что ничего не изменилось и прошлое не исчезло. Была и попытка отравить Ворона, и нелепый суд, и Дора, и отмашки от Наля, и ссора с Айри, и смешавшиеся на его руках кровь Катари и той фрейлины, чье имя он так и не смог запомнить.