Всё как-то кажется через чур. И ногти эти розовые, и макияж, и шпильки вместо сандалий. Не то, чтобы для Алёнки выглядеть подобным образом в новинку, просто настолько тщательно она ещё никогда ни к чему не готовилась. Это смущало. Глазкова чувствовала себя какой-то дурочкой.
Ну, вот чего, спрашивается, она вырядилась на вокзал, как на красную дорожку? А эпиляция в интимной зоне к чему и кружевные трусики? Будто не знакомиться идет, а себя предлагать.
От этой мысли, Алёнке становиться не по себе. Едва не плача, она сбрасывает босоножки и обессиленно падает на кровать, прикладывая холодные от волнения ладони к горящим щекам.
— Боже, я сойду с ума! - шепчет она, глядя на часы. У неё остается всего двадцать минут, чтобы собраться с силами, а она понятия не имеет, где их взять.
С каждой секундой сомнения и страхи окружают плотным кольцом, сдавливая диафрагму, и Алёнке становиться нечем дышать при мысли о том, что она, возможно, не понравится Шувалову, учитывая его вкусы…
Как ни стыдно признавать, но однажды она не выдержала и, раздобыв у Мишки адрес, сходила, посмотрела на Машку Скопичевскую. Пожалела Глазкова, конечно, знатно, ибо с тех пор не знала, что делать со своим высоким ростом, широкой костью, темными волосами и проклятой мыслью, что она совершенно не в Шуваловском вкусе.
Ее подружка из Дома Творчества - Татка уверяла ее, что мужские вкусы так или иначе сводятся к красоте.
— Ты у нас красавица, Лёнь, - говорила она, — прекращай париться. Если твой Шувалов не идиот, то будет рад. На тебя вон даже Павлуша заглядывается, а он не какой-то там зеленый солдатик. Взрослый мужик, опытный, при деньгах к тому же. У таких девок всегда вагон, а он на тебя слюни пускает.
Алёнку Таткины аргументы, как ни странно, подбадривали. Пусть Павлушино внимание не интересовало от слова «совсем», но все же вселяло какую-никакую уверенность, что и она тоже ничего.
Да, не миниатюрная статуэточка, но зато статная и эффектная, как говорила ей Нина Степановна. Оставалось только надеяться, что Борька разделяет мнение Павлуши и его матери, а не Аленкиных мелкорослых одноклассников с их насмешливым «баба-гром».
— Алёна, Олег пришел, - врывается в Алёнкины переживания звонкий голос Ольги Андреевны.
Метнув взгляд на часы, Глазкова с ужасом обнаруживает, что двадцать минут истекли. Подскочив с кровати, она начинает метаться по комнате, как курица с отрубленной головой, не зная, что делать и как вообще быть.
— Ты готова? - словно в насмешку спрашивает Ольга Андреевна, заглянув к ней в комнату.
Алёнка замирает, глядя на мать, и тяжело сглатывает, понимая, что она не просто не готова, она едва способна соображать от волнения.
— Может, не пойдешь? Все-таки у тебя день рождение, да и парню лучше без тебя переварить новость, - моментально оценив ее состояние, предлагает Ольга Андреевна.
И Алёнке очень хочется смалодушничать и позволить Гладышеву самому расхлебывать. Более того, все ей так и советовали поступить. Олег, Мишка, Татка, Любовь Геннадьевна - все считали, что лучше ей не лезть под горячую Борькину руку. Она и сама это понимала, но не могла оставить его с такой болью и шоком наедине.
Боялась, что пока будет отсиживаться в стороне, произойдет что-то такое, что вряд ли можно будет исправить. Что-то внутри настойчиво требовало, чтобы она была рядом и имела возможность все объяснить, поддержать и попросту попросить прощение. А еще, помимо всего прочего, Алёнке просто принципиально важно было увидеть Шувалова до того, как он все поймёт, и гнев затопит его с головой.
Она хотела посмотреть в глаза тому Борьке, которого любила на протяжении этих полутора лет; тому Борьке, который еще не знает боли предательства и обмана, не знает, кто такая Алёна Глазкова и что она сделала. Чтобы он взглянул на неё чистым, без примеси злости и обиды, взглядом. Ибо так и только так есть шанс ему понравиться. Потом может быть слишком поздно.
Упустить такую возможность она боялась гораздо больше, чем Борькиной ярости. Поэтому, преодолевая подступающую панику, Алёнка качает головой и, втянув с шумом воздух, бросает взгляд на себя в зеркало.