Все это было словно какая-то трехмерная версия Скайпа.
У жителей Пецкунов имелись свои похороненные на кладбище близкие, которые сейчас лежали на территории ЕС и НАТО, так что первого ноября они подходили к сетке и через нее передавали зажженные лампады своим соседям из Нарвилишек. А те заносили лампадки на могилы.
Я шел в сторону Пецкунов. Здесь сетки не было, только шлагбаум. Было пусто, и теоретически можно было даже пройти, потому что никто не видел. Но переходить я не намеревался, знал и то, что наверняка и не пусто, что вот сейчас выйдут. Потому что всегда выходят, причем, в последний момент. Просто было любопытно, откуда выйдут, потому что не было здесь ни каких-либо серьезных зарослей, ни застроек. Ну что, думал я, в траве они лежат? В кустах притаились на корточках? Так что шел. Остановился у шлагбаума и начал фотографировать белорусские дома с другой стороны.
Понятное дело, что появились. По гравию, вздымая клубы пыли за собой, мчался газик. Приятели с Погонью на плечах окружили меня и потребовали документы.
Я показал удостоверение прессы, что таких людей немного успокаивает. Теперь уже можно не раздумывать над тем, чего я провожу, как провожу, чего там у меня в голове, и чего ожидать самим. Теперь они могут расслабиться, вести себя снисходительно (так что вас здесь интересует, ничего интересного здесь и нет, лес, дома, ограда, все как и везде), а могут и эпатировать превосходством собственной формы.
Я пытался выпытывать у них про местные реалии, про контрабанду, но парни говорили, что ничего не знают, а вот в Солечниках имеется пресс-офицер, всегда пожалуйста. Один из них разговаривал по-польски: "Да зачем, пан, да что, пан, что это пану интересно, пан что, не видит – граница, запретная зона, ай-ай-ай".
Я показал ему тропинку, автоптанную рядом с шлагбаумом, от Пецкунов до Нарвилишки.
- Ходят? – спросил я. – Таскают контрабанду?
- Да что пан подумал? – ответил тот. – Это коты протоптали.
Урлики
Была полночь. Мы шастали по поселку Х, между жилыми крупнопанельгными домами, приводящими на ум пост-титовский югославский брутализм, но более всего: запущенными, застроенными самопалами на балконах и вообще, скорее всего, какими-то растасканными. Весь квартал выглядел так, словно построен был из более дешевых материалов, чем все юговские мегалиты. Приятно ходилось по этому поселку. И было странно, настолько странно, что заставляло задуматься. Пахло свежескошенной травой и деревенским ветром. Сразу же за жилыми домами был лес и холмы. Сам поселок, впрочем, располагался на холмах, и каким-то чудом домам эти холмы удалось не придавить. Поселок не был одним из тех тоталитарных поселков, что растаптывают весь пейзаж, раздавливая в бетонированную площадку.
Между домами сидели гопники и исправляли мир.
- Районные пацаны, - сообщила Эвелина.
Пацаны сидели на какой-то давней детской площадке, окруженной буйными, даже агрессивно зелеными кустами, а может так казалось в свете жужжащего уличного фонаря. Они пили пиво из пластиковых бутылок. Один сидел на качелях, другой в песочнице; несколько присело на корточках.
В постсоветском пространстве таких пацанов называют гопниками. Здесь, в Вильно, их называли "урлаганами", "урлой" или "урликами", но в целом это было одно и то же. Тем более, что разговаривали они по-русски. И говорили о геополитике. О внутренней и внешней политике Германии. Краткими словами очерчивали картину современной Европы и мира. Сетовали на действия, как они сами их называли, "литовских патриотов", подчеркивали необходимость установления партнерских отношений с Россией. Для них крайне важными были выгодные цены на российский газ.