- И что?
- Ну, ты, мать, как всегда! Пал Иваныч, в натуре, уважаемый человек. Проживает, блин, с женой, сыном, невесткой и двумя внуками. У них всегда кто-нибудь дома торчит.
Маманя молчит. А батя продолжает, чавкая, поедать суп.
- Так вот, дело этим не закончилось, ядрена вошь. Я, короче, брякнул в поликлинику. Побазарил, блин, с ихней врачихой. Клевая бабенка, по ходу, тудык растудык. Ну, она мне и напела. Типа больной Возюков натурально был у нее на приеме. Со странными, твою мать, симптомами. И ему, прикинь, назначили кучу анализов. Но на повторный прием он не явился, блин. И ничего не сдавал. Просекаешь? И типа такой случай на ее участке уже не первый, ешкин кот. Ну, что скажешь?
Маманя кладет второе в тарелку бати.
- Но вот что самое охренительное – никто из семьи Пал Иваныча у нее на осмотре не был! Она типа думает, их сразу же увезли на скорой. Клево? А реально Пал Иваныча в больнице тоже нет! Я проверял, блин. А? Каково? Чего ты все молчишь-то, ядрена вошь?
Мама плотнее сжимает губы и несколько раз обводит пальцем цветок на скатерти. Потом тихо говорит:
- Да у нас уже три человека из отдела не появляются на работе. Начальница в ярости. А мне, почему-то, не по себе. Девчонки вон шушукаются. Рассказывают всякие страсти, с ума сойти. Сына, что с тобой?
- Да, Серег, как у тебя дела в школе? Что-то мы тут с матерью развели парафину, блин. Чего там с оценками-то?
Я пожимаю плечами. Уворачиваюсь от цепкой руки бати и двигаю к себе. Короче, по любому ясно, чудеса происходят не только у нас в школе, но и во всем, блин, городе. Ночью, ешкин кот, не могу уснуть. Лезут разные думки. Одна ужасней другой. К утру стопудово втыкаю, что если мы не свалим отсюда, то все умрем.
Толька хмур и неразговорчив. Видать, Оленька отфутболила его снова. И наш вчерашний базар он точняк считает бредятиной. Но перед уроком физики пацан чуток оживляется. Ведь разведка важнее любви, ешкин кот. Учитель, короче, опаздывает минут на пять. И ребята колбасятся, кто как может, блин. Но только он появляется, я сразу догоняю – началось. Что бы это ни была за зараза, она стала действовать. Толян со значением подмигивает мне и шипит: «Охренеть! Ты, по ходу, прав, пацан!».
Всегда вылизанный и аккуратненький физик по прозвищу «Листик» сегодня просто неузнаваем. Землистая небритая рожа, темные очки, всклокоченные волосья. Мятый грязный костюм наводит на мысль, что препод валялся в канаве не один час. А еще он отвратительно, дурно пахнет. Клево. Вообще, чуханский запах и Листик – несовместимо в принципе. Наш преподаватель, несмотря на то, что очкарик и дохляк, мечта любой девахи из этого занюханного города. Сейчас же на него даже смотреть ссыкотно. И, по ходу, страшно. И его шибзданутый видон тут натурально ни при чем.
Листик тащится, волоча ноги, к своему столу. Что-то бурчит. Взлезает на стул. Раскрывает журнал. В классе наступает тишина, ядрена вошь. Видимо, охренели не только мы с Толяном.
Первым вызывают Петрова. Пока парень вяло мямлит параграф, Листик обводит класс черными дырами очков. Притормаживая чуток на каждом. Вот и моя очередь, ядрена вошь. Внутри сразу замирает. Говняно как, блин. Ведь я натурально зассал, ешкин кот. Да иди ты нахрен, придурок! Наклоняюсь к парте. Пусть, короче, пялится на кого другого.
- Садись, Петров, «Три». А к доске у нас пойдет... а пойдет у нас... Трофимова!
Бедная Трофимова краснеет. Ежится. Но покорно чапает на расправу. Встает, короче, подальше, сморщив симпотный носик. И со вздохом рассказывает. А черные окуляры препода, по мере изложения чудных законов физики, все больше разворачиваются к девчонке. Потом рот Листика начинает двигаться, типа он что-то жует. Губы вытягиваются и тихо свистят. Трофимова вздрагивает. Шепчет «мамоньки» и малехо отступает.
И тут чувак стремительно бросается к Таньке. Она откидывается назад. Шарит рукой по доске. А в следующую секунду уже и нет никакой Трофимовой. Какое-то мерзкое дерьмо целиком поглощает ее. Тянет жутким запахом. На миг все в натуре столбенеют. Потом вопят, не лучше придурков, и кидаются вон. У дверей свалка. Два пацана сигают из окон, ништяк этаж - второй. Я тоже бегу, кричу, толкаюсь. И выбираюсь из школы порядком помятый и побитый. Но живой. Спикировав на повороте в сугроб, пытаюсь отдышаться. Слизываю с губ налипший снег. Вкус талой воды, понял? Поднимаюсь. Несусь дальше, трясясь и икая.
Как, ядрена вошь, оказывается, бывает страшно. Так страшно, что весь мир, по ходу, умирает и вместо него рождается другой. Не просекающий жалости и чего-то там еще. Блин, даже слов нет. И в этом гребаном мире я не хожу в школу, не общаюсь с друзьями, нигде не бываю. Все сижу, как недоделанный, дома и почти не шухерюсь отца. Когда он наезжает на меня, я посылаю его нахрен. С удивлением слыша свой переходящий на визг голос. Синяки и ссадины после этого заживают плохо, но мне плевать. По ходу, мне плевать даже на мать. Хотя нет, гоню. Это неправда.